Самые чужие люди во Вселенной - [12]

Наверняка он сбежал, смылся, думаю я.

Открываю.

Он тут.

Ровно на том же месте. Как примерз. Руки болтаются, ноги чуть согнуты, глаза бегают, зубы стиснуты. Я молча кладу продукты на коробку. Показываю, что это для него, и ухожу. Не знаю, понял ли он. Помнится, в пятом классе учительница рассказывала историю про африканку (забыл, из какой страны), беженку с грудным ребенком. Ее приютили члены какого-то общества, но возникла проблема: она целый день ходила с ребенком в ванную, на полную мощность открывала краны и играла с малышом, не думая закупорить ванну. Люди, у которых она поселилась, неоднократно ей объясняли, что нужно вставлять пробку, что горячая вода стоит дорого. Женщина плохо понимала по-французски, да и по-английски, кивала, но ничего не менялось. Через неделю хозяева заявили, что больше не хотят держать ее у себя, такую тупоголовую. Общество отправило к ним переводчика, и женщина объяснила, что жила на берегу реки и привыкла купать малыша несколько раз в день, а эти мужчина и женщина, у которых она живет, грязнули: для них купаться – значит погружаться в стоячую воду, полную микробов и бактерий. Только бегущая вода полезна для здоровья.

Не знаю, почему вспомнил эту историю.

Наверное, она о том, что иногда очень сложно друг друга понять. Только за столом, в ледяной тишине семейного ужина, в течение которого папа с мамой старательно не обращали друг к другу ни взглядов, ни слов, я сообразил, что должен поговорить с Норбером. Завтра, если он, как обычно, уйдет утром и захочет взять велосипед, то наткнется на человека в кладовке.

Папа ел молча. Мама ела молча. Норбер ел молча. Не знаю, подумалось ли им, как мне, что это молчание в конце концов набьет нам полные рты невысказанных слов. Молчание отбивает у меня аппетит, и я почти не притронулся к еде. И не из-за этой фишки с эластичностью кожи. Папа иногда злится и спрашивает, не сижу ли я на диете. Я вру, что не голоден, это неправда, я не говорю, что не могу больше терпеть, что в этой семье умеют только молчать и препираться. Не говорю, что мне надоело каждый вечер садиться за стол, где вместо нас разговаривает телевизор. Я вспоминаю Тома, как его родители за столом рассказывают друг другу, что произошло за день, как его мама расспрашивала меня, чем я увлекаюсь, свои робкие ответы: я не привык, чтобы взрослые мной интересовались.

Скоро я поставил свою тарелку в посудомойку. И по ежевечерней традиции поправил тарелку брата, который сует ее в машину абы как. Если я этого не делаю, мама громко ахает, папа идет за нами и кричит, чтобы один из нас пошел и поставил свою тарелку и прибор нормально, Норбер не признается, и в итоге я уступаю. Пусть лучше на меня наорут вместо него, чем дать ситуации накалиться настолько, что наказаны окажутся все.

Сегодня вечером я стучусь к брату, жду немного и, поскольку он не отвечает, вхожу. Он валяется на кровати и смотрит видео. Поднимает на меня глаза, ставит фильм на паузу и ничего не говорит.

Человек, который толкнул его утром, рассказываю я, вернулся в подвал. Он прячется. Скорее всего, это нелегал, мигрант, беженец. Я дал ему поесть. Пусть Норбер завтра не пугается, когда захочет уйти.

Брат слушает меня молча. Потом говорит только, что завтра суббота и он хочет подольше поспать. Ни слова о моем признании. Точно, я единственный нормальный человек в семье.

«Всё?» – спрашивает Норбер и нажимает play. Скажи я брату, что завтра явится папа римский благословить наш дом или что я собираюсь прыгнуть с парашютом с балкона, он отреагировал бы так же.

Я делаю два шажка вперед и смотрю на экран через его плечо. В амбаре посреди широкой равнины укрылись вампиры. Разгар дня. Мужчины стреляют по амбару, при каждом выстреле пуля пробивает дыру в листе металла и впускает лучик солнечного света. Оказавшись в траектории лучей, вампиры ревут от боли.

«Фильм про вампиров?» – спрашиваю я. Норбер что-то бормочет сквозь зубы. «Никогда не понимал одну вещь, – продолжаю я. – Вампиры выходят ночью, потому что не светит солнце. И спокойно гуляют под луной».

Норбер вздыхает и ставит видео на паузу.

«Потому что их ранит только солнечный свет, – отвечает он. – А лунный им никакого вреда не причиняет». – «Вот к этому я и веду. Луна не светит сама, она всего лишь отражает в ночи солнечный свет, как огромное зеркало. Вот что непонятно в фильмах про вампиров: они должны бояться луны так же, как солнца».

Норбер молча смотрит на меня. Открывает рот. Закрывает. Секунду колеблется. Говорит мне, какой я придурок со своими вопросами. Так во всех фильмах про вампиров, так, и всё. Он снова включает видео и делает громче звук. Разговор окончен. Теперь уже поздно спрашивать, куда он ездит каждый день, кроме выходных. Я выхожу. Однажды я сказал Тому, что солнечное излучение должно было дать Фантастической четверке[6] не суперспособности, а рак, и у него сделалось такое же лицо, как у Норбера только что.

Может, он прав. Может, я задаю слишком много вопросов. И Питер Паркер, убитый наповал укусом радиоактивного паука, совсем не так интересен, как Человек-паук и его приключения.

Я растянулся на кровати. Слушаю Курта Кобейна, Smells like teen spirit