Самоубийство как культурный институт - [65]
Этот аргумент развивается в серии диалогов, в каждом из которых собеседник Кириллова предлагает собственную точку зрения на предмет разговора. Один из них (повествователь) придерживается медицинской точки зрения: «разумеется, помешанный», — решает он (10:95). Более образованный собеседник, Ставрогин, предлагает культурный комментарий:
— Старые философские места, одни и те же с начала веков, — с каким-то брезгливым сожалением пробормотал Ставрогин.
— Одни и те же! Одни и те же с начала веков, и никаких других никогда! — подхватил Кириллов с сверкающим взглядом, как будто в этой идее заключалась чуть не победа (10:188).
В самом деле, в смерти Кириллова сошлись в единой схеме элементы различных философских систем, известных современному читателю (среди них Кант, Гегель, Шопенгауэр, Фейербах)>{12}. Организующий принцип, придающий единство и смысл пестрому целому, — это ориентация на сократовский диалог и непосредственно на «Федона» Платона, диалог о смерти и бессмертии, который заканчивается самоубийством Сократа. Как Платон, Достоевский растит «живые слова, посаженные в живых умах»[479], и, как Платон, он прибегает к диалогической форме развития мысли. Как и в «Федоне», в «Бесах» диалог о бессмертии происходит перед лицом смерти и аргументы героя получают проверку в самом его акте[480].
Смерть Кириллова воспроизводит и смерть Сократа, и смерть Христа — две парадигмы, тесно связанные в культурном сознании христианского мира (о чем речь шла во Введении). Мысль о Христе и его смерти болезненным образом преследует героя Достоевского. К мысли о самоубийстве Кириллова приводит именно неспособность примириться со смертью Христа, которая видится ему как окончательная, физическая смерть: «если законы природы не пожалели и Этого <…> для чего же жить, отвечай, если ты человек?» — вопрошает Кириллов (10:471). Отрагическом восприятии человеком смерти Христа писал Гегель, после Французской революции, в «Феноменологии духа» (1807) и затем в «Лекциях по философии религии» (впервые опубликованных в 1827году): Бог умер, Бог мертв — это самая ужасная из всех мыслей[481]. Причина трагедии заключалась в потере идеи о Богочеловечестве как неслитном и нераздельном единстве в Христе Бога и человека. Смерть Христа-человека, рассуждал Гегель, подобна смерти Сократа — это гибель человека, придавшего смысл смерти. Но окончательная смерть Бога есть мысль невыносимая. Человек эпохи позитивизма, потерявший сознание единства Бога и человека, жил в состоянии отчаянья или трагической амбивалентности.
Не в силах вынести отсутствие Бога, Кириллов пытается заполнить пустоту, поставив на место Бога — человека, самого себя: «Если нет Бога, то я бог» (10:469–470). Рассуждая логически, он приходит к выводу, что процесс обращения человека и Бога приводит к самоубийству как к моральной необходимости. Отправной точкой служит проблема о соотношении божественной и человеческой воли:
— Если Бог есть, то вся воля его, и из воли его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие. <…> Я обязан себя застрелить, потому что самый полный пункт моего своеволия — это убить себя самому (10:470).
И в этом пункте герой Достоевского следует за Гегелем — за его рассуждениями о новом состоянии сознания, принесенном Просвещением и Французской революцией, которое отмечает начало конца истории. Это состояние «абсолютной свободы», при котором «индивидуальная воля» не ограничена «универсальной волей», состояние, которое способно породить лишь негативное действие, лишь террор, уничтожение и смерть — «хладнокровную и бессмысленную смерть»[482]. Русские люди поколения Достоевского применяли понятия гегельянской философии к различным жизненным ситуациям; Достоевский увидел в рассуждениях Гегеля модель нигилистической смерти — смерти, вызываемой сознанием абсолютной свободы человеческой воли, не ограниченной божественной волей. Такой смертью было самоубийство.
Понятие о воле стало для Достоевского и его современников главным ориентиром в перестройке отношений между человеком и Богом. Согласно христианской антропологии, человек сотворен по образу и подобию Божьему и наделен разумом, свободной волей и бессмертной душой. Свобода воли ограничена ответственностью человека за свои грехи и надеждой наследовать жизнь вечную. Отвергнув идею бессмертия души, позитивисты заменили представление о свободе воли идеей детерминизма. Разум, ставший главным элементом в позитивистской модели человеческой личности, рассматривался как инструмент познания законов природы и общества, детерминировавших человеческие действия. В экспериментальной модели Достоевского элементы человеческой личности сложились в другую структуру: с исчезновением идеи бессмертия произошла болезненная гипертрофия воли, наступила своего рода гегелевская абсолютная свобода индивидуального волеизъявления. Те из героев Достоевского, кто живет в мире, лишенном Бога, проявляют именно «своеволие», конечный пункт которого — убить себя (убить другого, как предлагает Верховенс-кий, для Кириллова является самым низким пунктом своеволия, 10:470).
