Самоубийство как культурный институт - [39]

. В своей статье он пытался установить причинно-следственные связи между рубриками статистических таблиц. Его выбор пал изданные о состоянии окружающей среды в связи с увеличением числа самоубийств, в особенности в среде бедняков. Стремясь к конкретности, журналист заговорил о «гнилости атмосферы и испорченности почвы» в столице. Здесь уже в ход пошла не статистика, а медицина. Как сообщил недавно тот же «Архив судебной медицины и общественной гигиены» («самый лучший и самый полезный из всех периодических изданий в России»[316]), в Петербурге, лишенном канализации, не соблюдаются правила о вывозе нечистот, которые выливаются прямо на землю, так что «вся почва Петербурга мало-помалу обращается в общую помойную яму, испаряющую миазмы»[317]. Как известно, это приводит к эпидемиям инфекционных болезней, в особенности поражающих семьи, живущие в подвалах, в непосредственном контакте с зараженной почвой. Этим убийственное воздействие гниющей почвы не ограничивается, решил журналист: «великую ошибку сделал бы статистик, если бы, говоря, например, о самоубийствах в Петербурге, не обращал внимания на такие обстоятельства, о которых мы сейчас упомянули»[318]. «Просматривая далее таблицы», он нашел значительное число случаев самоубийства под рубрикой «учащиеся». Чем это может быть вызвано? Публицист начинает рассуждать. Возьмите, например, студентов-медиков, обращается он к читателю. Задумайтесь о «материальной обстановке», в которой они живут, и «только тогда для нас сделаются понятными статистические цифры». Возьмите холодные, темные, сырые клетки «вросших в землю лачуг», «часто с трещинами в полу», в которых помещается большинство студентов, «прибавьте к этому весьма скудную пищу, которою питаются студенты», ежедневные занятия, «и притом занятия в больнице с разложившимися трупами, — и вы будете иметь прекрасно подготовленную почву для развития легочной чахотки». В заключение риторический вопрос: «Мудрено ли, что при подобной обстановке число самоубийств в среде учащихся представляет собой значительную цифру?»[319]

Читателя ведет серия риторических фигур, причем организующую роль играет образ почвы. Речь идет и о «почве» как метафоре (как, например, в составе идиомы «подготовить почву»), и о «почве» как физической реальности, той пропитанной отбросами, испаряющей миазмы почве, которая «подготавливает почву» для развития легочной чахотки, а следовательно, и обстановку для увеличения числа самоубийств. В поисках «положительных данных» о смертности и «коренных причин» самоубийств (термины автора[320]) текст колеблется между прямым и метафорическим смыслом слова «почва», сливая их воедино. Сама эта процедура продиктована логикой изначальной метафоры: «коренные причины» обнаружены в «почве».

Действие этих риторических ходов на читателя усиливается и за счет тех культурных ассоциаций, которые стоят за ключевыми понятиями. Так, за идеей о губительности «гнилой почвы», испаряющей «миазмы», стоит длительная традиция, которая восходит к научным представлениям, сформировавшимся еще в восемнадцатом веке. Как показал в своем исследовании «социального воображения» Алэн Корбин, представление о том, что зловонная городская почва, вобравшая в себя продукты распада (экскременты, гниющую пищу, разлагающиеся тела), гибельна для человека, было свойственно французам и в восемнадцатом, и в девятнадцатом веках, поощряя и предрассудки массового сознания, и заботы реформаторов общественной гигиены, причем медицинские представления об опасности нечистот для здоровья и благотворном действии городской канализационной системы сочетались в умах населения Парижа с архаическими, мифологическими представлениями о почве как о живом и всесильном существе[321]. Очевидно, что те же гигиенические представления и те же архаические страхи владели русской публикой в Петербурге 1860-х годов.

Сила убеждения, которую несли в себе такие статьи, основана на энергии риторических ходов и символических ассоциаций. Знакомые звуки распространенных идиом (таких, как «подготовить почву») и апелляция к коллективным страхам, а также конкретные эпизоды из жизни или литературы (например, история Базарова, студента-медика, смерть которого, так похожая на самоубийство, была вызвана именно контактом с разлагающимся трупом) — все это создает у читателя представление, что причинно-следственная связь между «почвой», или разложением, и самоубийством позитивно установлена. В этом смысле, задачу автора из «Дела» — превратить слово в дело и вскрыть «коренные причины» самоубийства — можно считать выполненной: «корень» самоубийства найден в «почве» посредством реализации метафоры. Как мы видим из различных примеров, риторическая структура дискурса, построенная на реализации метафор и метафоризации научных понятий, оказывается немаловажной силой в формировании коллективных представлений о природе вещей.

Врач в плену метафор: символическая сила вскрытия

Среди метафор, организующих обсуждения самоубийства, наряду с образом разложения важнейшую роль играет вскрытие. Центральная метафора позитивного знания в культуре девятнадцатого века (как было показано в главе об европейской науке), в России 1860-х годов понятие «вскрытие» приобретало дополнительные коннотации в контексте политики гласности, понимаемой как обнажение скрытых общественных механизмов для обозрения публики. Образ судебно-медицинского вскрытия (процедура, которой в обязательном порядке подвергались тела самоубийц) обладал особой символической силой, сочетая в себе авторитет медицины и закона. (Именно в этом контексте журнал «Архив судебной медицины и общественной гигиены» мог считаться самым дельным среди русских периодических изданий.) Не только журналисты, которые писали о самоубийстве, но и ученые-медики, которые собственноручно производили судебно-медицинские вскрытия, нередко попадали в плен этих метафор, теряя различие между прямым и переносным смыслом. Такова история Ивана Гвоздева, профессора судебной медицины Казанского университета и автора популярной (часто цитируемой) брошюры «О самоубийстве с социальной и медицинской точки зрения». Опубликованная (в Казани) в 1889 году, эта книга подводила итоги двадцатилетней практики, начавшейся в разгар «эпидемии» 1860-х годов. Как мыслитель, Гвоздев разделял взгляд на человека Людвига Бюхнера, утверждая в своей книге, что «движение материи», понятие, объясняющее в настоящее время «все явления видимого мира», могло «пролить свет» и на «темную область душевных отправлений», нормальных и ненормальных, «а в том числе и самоубийства»