Самоубийство как культурный институт - [37]

. В «Неделе» (в 1873 году) один автор, рассуждая о самоубийстве, описал современное общество в как организм, лишенный целостности: «Напрасно стали бы мы к искать той животворящей струи сильной, свежей и бодрой мысли, которая в иные эпохи подобно электрическому току, перебегая от индивида к индивиду, разветвляясь по различным слоям общественной формации, как бы образует коллективно мыслящее и чувствующее целое, в котором сливаются, возвышаясь и очищаясь, отдельные мирки индивидуальной мысли и чувства»[300]. В настоящее время индивид отделяет себя от «солидарности общих интересов», что и приводит к убийству и самоубийству, таким, как случай в Бель-Вю[301]. Причина эпидемии самоубийств была ясна публицисту из «Отечественных записок» в 1882 году: самоубийства вызваны «разложением общинных начал» и разрывом «внутренней связи личности с обществом»[302]. Другой автор, в «Слове» в 1880 году, предложил философское объяснение, связав тягу к самоубийству с буддийским идеалом нирваны, почерпнутым современниками из Шопенгауэра. Однако он прибегнул и к ставшей обязательной метафоре коллективного тела, а с ней — к социальному объяснению: для индивида, который является неотъемлемой частью целого (общественного организма), бездна нирваны не представляет опасности, ибо в этом случае «человек чувствует под собою твердую почву, из которой он черпает свои жизненные соки, свою жизненную энергию»; в противном случае, «не питаясь приливом жизненной силы из общества, их энергия слабеет и чахнет, и человек незаметно, день за днем, приходит к полной психической невозможности тянуть лямку дальше»[303]. В русском контексте метафорическое понятие «общественный организм» приобрело очертания знакомого по фольклору образа — мать-сыра земля.

Публицисты из враждебного антинигилистического лагеря в обсуждениях преступности и самоубийства также исходили из образного представления о связи человека с неким целым — не только с обществом, но, в первую очередь, с Богом. В памфлете «Наше время и самоубийство» священник Клитин изобразил самоубийство как естественную (мгновенную) смерть человека, потерявшего связь с «источником жизни» — Богом[304]. В «Гражданине» Мещерский рассуждал, что нигилист обращается в «ничто» потому, что убивает в себе душу — частицу Бога в своем теле. Конец нигилиста — неизбежно самоубийство: от него остается лишь «дым и мертвое тело», подлежащее полному уничтожению, «ничто и ничего более»[305]. Мещерский приложил эти принципы и ко всему обществу: «Нигилизм — это общая язва нашего общества», «все мы скорым или медленным процессом самообольщения и саморазложения идем к самоубийству»[306]. Иными словами, как человек, потерявший веру, общество, потерявшее религию, — это тело без души, тело, находящееся в состоянии «саморазложения», или самоубийства. Тело нигилиста послужило источником многих метафор, описывавших современное общество[307]. Говоря на различных языках (по выражению Мещерского, на «языке России духовной» и «на языке России реальной»[308]), русские публицисты пользовались теми же метафорами, построенными на совмещении двух тел, индивидуального и социального.

Дискурс: тело самоубийцы

В большинстве своем газетные сообщения о самоубийстве следовали стандартной схеме: место происшествия, имя самоубийцы (если оно было известно), способ самоубийства, состояние тела и, в заключение, фраза «причины самоубийства неизвестны» или «о причинах самоубийства ведется расследование». Поскольку о личности самоубийцы и обстоятельствах самоубийства, как правило, было известно мало, наибольшее место в газетном отчете занимало описание тела самоубийцы, заимствованное из отчета о судебно-медицинском вскрытии. В этих описаниях, как и следовало ожидать, преобладали образы обезображенного, разъятого на части или разлагающегося тела. Из газетных хроник эти образы попадали в статьи в «толстых журналах». Читатель часто оказывался в роли наблюдателя, осматривающего обезображенное тело вместе с очевидцем событий. Таков, например, обзор «общественных дел» из «Отечественных записок» за 1873 год. На волжском пароходе (сообщалось в журнале) пассажир бросился в открытый двигатель: «взорам любопытных представилась какая-то окровавленная масса, не похожая ни на какое живое существо. <…> верхняя часть тела несчастного до пояса уже была измолота в сплошную окровавленную массу. О происшествии, конечно, составлен акт. Оказалось, что самоубийца — мещанин города Самары. Причины, побудившие его лишить себя жизни, неизвестны». На другом волжском пароходе «в каюте 1 класса лежал труп пассажира-купца. Около трупа стоял невысокого роста молодой человек, с русой бородкой, и испуганно смотрел на обезображенное выстрелом лицо мертвеца. Это был приказчик покойного»[309]. В заключение обозреватель упомянул еще о множестве других случаев самоубийства, совершенных не на таком «видном месте», как гостиница на Невском или пассажирский пароход на Волге, и лишенных очевидцев: «Случайно только, через несколько месяцев или через год, при спаде весенних вод, отыщут без вести пропавшего и напишут коротко: найдено совершенно сгнившее тело, по-видимому, мужчины или женщины <…>. Иной раз просто поймают в воде, около пароходной конторки, чью-то отрубленную голову, а чья она? Какому бедняку принадлежала? Об этом и речи быть не может! Кто ж его знает, откуда он и кто он такой, если так неосторожно потерял голову?»