Самоубийцы - [36]

— Эх, серость!

«Но, — продолжаю цитировать, — я твердо убежден, знаю, что вера мамы не имела никакого отношения ни к религиозному фанатизму, ни к церковному догматизму. То, что она называла верой в бога, по сути дела, было верой в справедливость, в торжество добра…»

Ну а что у нас почиталось за добро, даже ребенку известно. И вот то, что собрался сказать о матери сын (пусть окольным путем, пусть частично, но по-своему смело), оказалось даже не усеченным, а подмененным. Вчистую:

«Да, мама называла себя верующей. Но она была настоящим советским человеком, безгранично любившим не просто Россию, а свою социалистическую Родину».

«Называла» — выходит, на деле-то не была?..

Что ж. Почтительно подивимся тому, кто в атмосфере двойного счета, двойной и двуличной жизни сохранил ясноглазое простодушие, согласно которому вера и налагаемые ею запреты разведены по разным квартирам. Тому, кто полагает: можно сказать, что «у нас, слава богу, есть КГБ», вообще говорить и, главное, думать такое и так, сохранив за собою право в изменившихся обстоятельствах заявить: я — верующий. И был им всегда.

А что такого?

Больше того. Можно сами изменившиеся обстоятельства использовать с новой выгодой для себя.

«Никогда не забуду, — рассказывает журналист Андрей Караулов, — в „Независимую газету“, где я работал в отделе литературы и искусства, позвонил — пользуясь давним знакомством — один из заместителей министра культуры.

Сергей Владимирович Михалков написал в Кремль своему сыну Никите (он числился у Руцкого советником по культуре) официальное письмо, в котором просил передать ему, глубоко религиозному человеку, несколько икон, находящихся в Рыбинском музее. Автор Гимна Советского Союза был убежден, что эти иконы — его фамильное богатство. Михалков-младший передал письмо Михалкова-старшего своему начальству. Руцкой наложил резолюцию: „Вернуть немедленно!“ Бумагу спустили в Министерство культуры. Для исполнения.

Заместитель министра умолял — конфиденциально, разумеется, — вмешаться. Спасти музей. Устроить скандал».

«А чего захотел бы Эль-Регистан?» — называлась заметка в «Независимой газете».

(Может быть, захотел бы приватизировать самаркандскую площадь Эль Регистан, чье название журналист с тривиальной армянской фамилией почему-то взял своим псевдонимом? Правда, для этого было бы нужно, чтобы не устарели строчки совместного их с Михалковым творения: «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь». Суверенный Узбекистан оказался б, пожалуй, не столь сговорчив, как российский вице-президент Руцкой.)

И в точности так же, как просто решается вопрос о вере (или, скорее, о выгоде, которую в одних условиях приносит вера, а в других, напротив, неверие), просты взаимоотношения этики и эстетики.

Остров и материк

Из того же михалковского интервью:

«Писатель с отвратительной личной биографией, аморальный человек в полном смысле слова, писал самые светлые произведения. (Что за писатель, попробуем ужо разгадать. — Ст. Р.)… Поскольку это писатель, творческая личность, он тянется к хорошему, а делает в жизни плохое. Это такая раздвоенность писательской личности. Вообще по творчеству писателя нельзя судить о его личности как человека».

Не знаю (вправду — не знаю), лукавил ли Михалков, когда рассказал в книге «Я был советским писателем» историю стихотворения «Светлана» — как теперь выражаются, судьбоносного. Во всяком случае, его сын Андрей Кончаловский пересказал отцовскую версию с полным доверием:

«В Литературном институте училась очень красивая блондинка по имени Светлана. Отец красивых девушек не пропускал, пытался за ней приударить. Встретил ее в Доме литераторов, выпил бутылку вина, подошел:

— Хочешь, завтра в „Известиях“ будут напечатаны стихи, которые я посвятил тебе?

— Глупости какие!

— Вот увидишь.

Незадолго до этого он отнес свои стихи в „Известия“, два стихотворения взяли, предупредили отца, что будут публиковать.

Отец позвонил в редакцию:

— Назовите стихотворение „Светлана“.

На следующий день газета вышла со стихотворением „Светлана“:

Ты не спишь, подушка смята,

Одеяло на весу,

Ветер носит запах мяты,

Звезды падают в росу…

Очень красивые стихи. Случайность, но имя девушки совпало с именем дочери Сталина».

Хорошо. Поверим — или, что уж скрывать, вежливо сделаем вид, будто поверили: случайность. Допустим, что в 1935 году, когда культ вождя утвердился на уровне общественной истерики, Михалков просто не сообразил, что меняет название «Колыбельная» на имя дочки вождя. Как, к слову, и годом позже посвятил стихи Александру Фадееву не потому, что тот уже был «зам. пред. оргкомитета СП, член правления и президиума СП СССР» (цитирую Краткую литературную энциклопедию). Правда, Фадеев, по признанию самого Михалкова, все же «заподозрил начинающего поэта в желании польстить ему» — чего, разумеется, не было. Были совершенно искренняя любовь и абсолютно бескорыстное уважение.

Все может быть. Главное, как воспринял «Светлану» отец — Светланы Иосифовны и всего народа.

«Через несколько дней, — повествует сын Михалкова, — отца вызвали в ЦК ВКП(б) к ответственному товарищу Динамову.