Самоубийцы - [37]

— Товарищу Сталину понравились ваши стихи, — сказал Динамов. — Он просил меня встретиться с вами и поинтересоваться условиями, в которых вы живете.

Через три года — орден Ленина».

Орден орденом, но то, что стихи понравились Сталину по личной причине, что он ревниво счел их как бы частью своего семейного обихода, — это уж без сомнения. Для него стишок из «Известий» был не литературой, а прямым доказательством преданности поэта его семье, лично ему. Так же как (аналогия, возможно, покажется неожиданной) не литературой, не журналистикой, а посягательством на его очаг — опять же прямым — будет для Сталина статья из военной «Правды» под названием «Письмо лейтенанта Л. из Сталинграда». Корреспонденция, стилизованная под лирическое письмо к любимой и нагло указывающая местожительство оной: «Сейчас в Москве, наверное, идет снег. Из твоего окна видна зубчатая стена Кремля».

«Увидев это, я похолодела», — вспомнит Светлана Сталина, уже ставшая Аллилуевой. Похолодела не попусту: «лейтенант Л.», он же Люся, он же Алексей Каплер, роман с которым был пресечен ее суровым отцом, именно после этого был арестован.

«Кремлевский горец» в обоих, столь разных, случаях стал за честь семьи.

В общем, что толковать: вроде бы надо, но трудно поверить в «случайность», с какою всего лишь одно, сгоряча переименованное стихотворение принесло почти юному автору любовь вождя, выраженную вполне материально. Еще — и гораздо — трудней допустить искренность утверждения (вновь цитирую интервью), будто, в отличие от новейших времен, «почему-то в советское время литература кризис не переживала». А если «отдельных писателей» не всегда печатали, то «потом премии давали». Мешают верить не только индивидуальные судьбы Платонова или Ахматовой, но и подавляющий даже голой цифирью список участников Первого съезда писателей, посаженных или убитых. Но с другой стороны, и простодушие Михалкова — особого, феноменального рода; и цельность его, пронесенная через всю жизнь, тоже феноменальна.

Так что давайте все же поверим — в искренность, в простодушие, в цельность. Доверию нашему может способствовать даже наивность, даже противоречие фактам, даже отсутствие логики…

Хотя почему «даже»? Что это за простодушие — без наивности, с логикой, к тому же отягощенное фактами? Потому всего только улыбаешься, когда Михалков в книге «Я был советским писателем», по общей инерции сказав об «угодничестве», окружавшем и развращавшем престарелого Брежнева, может предварить свое осуждение воспоминанием:

«Как-то, вернувшись из Софии, где проходила детская Ассамблея, я привез Брежневу медаль участника этого детского праздника и, будучи у него на приеме, вручил ему этот памятный знак».

Учел, стало быть, страсть генсека к «памятным знакам», позаботился угодить этой страсти (что особо приятно, в форме трогательно шутливой). И если нынче иронизирует, то без грубого желания отмыться и нахамить задним числом, от чего удерживаются не все. Как не удержался, скажем, эстрадник Геннадий Хазанов, превративший в издевательский скетч историю своего выступления на брежневском дне рождения — тогда-то он вряд ли был настроен так сардонически…

Нет, Михалков не сводит счетов с сильными мира того, приближенностью к коим так дорожил. Не брызжет к ним запоздалой ненавистью; исключение — Горбачев, что понятно. И ежели его воспоминания о былом не всегда выдерживают испытания фактами, то тут не преднамеренная лживость, а нечто иное. Что-то вроде детского эгоцентризма, который являет ребенок в классической книге «От двух до пяти».

Этот младенец говорит угрожающе: «Сейчас темно сделаю!» — и закрывает глаза, уверенный, что сию же минуту и весь мир вместе с ним погружается во тьму. Вот и в сознании Сергея Владимировича Михалкова детский естественный солипсизм словно преобразился во вполне взрослую убежденность: это они делали «темно». Они, другие, попросту — все, так что ему, увы, увы, не оставалось ничего иного, как поступать точно так же.

Поэтому, если по почти обязательной моде на покаяние приходится говорить: «Мне сегодня неловко за многие „пассажи“ в моих публичных выступлениях того „застойного“ времени», то тут же следует добавление, опять же прелестное по своей наивности:

«Надеюсь, что делю эту неловкость со многими моими товарищами по работе в Союзе писателей, в Комитете по Ленинским премиям, в Министерстве культуры СССР».

«Надеюсь»! Понимать ли, что это надежда на участие сотоварищей в покаянии? Или же — облегчающее душу сознание, что все были поголовно в дерьме?

Похоже, второй смысл не исключен:

«Чувствую ли я свою вину в том, что подчас шел на поводу у „инстанций“? (Расшифруем: то есть участвовал в травле Пастернака или Солженицына. — Ст. Р.) Шел не один, а со многими вместе».

Что замечательно? Что — по-своему — очень умно? Могут ведь возразить: шел-то не просто вместе, а впереди и охотнее многих. Например: «Впервые это требование (лишить Пастернака гражданства и выслать его из страны. — Ст. Р.) прозвучало на собрании президиума Союза писателей 25 октября 1958 года из уст Н. Грибачева и С. Михалкова, поддержанное Верой Инбер» (Елена и Евгений Пастернак. «В осаде».). Или: «О Президиуме рассказывают, что там выступали не сквозь зубы, не вынужденно, а с аппетитом, со смаком — в особенности Михалков…» (Из «Записок об Анне Ахматовой» Л. К. Чуковской. Запись сделана 30 октября 1958 года.)