Самодурка - [4]

Надя натянула одеяло до самого носа. Загнутые ресницы чуть подрагивали. Было тихо. Только бормотал мерный перестук колес.

Ой, хорошо-о-о… Так бы все ехала и ехала. Без остановок. Как там Володька? Бьется на ниве бизнеса. Разбогатеть хочет. Я, говорит, через год миллионером буду, вот увидишь. Не деревянным, конечно, — зеленым! Ах он, мой зелененький… Дурачок. Какой там миллионер — через пень-колоду перебиваемся — одни долги. Ай, ладно! Глупости все это…

Ей было тепло и сладко. Ларион мурлыкал, свернувшись в ногах. Надя привязала его к ручке двери специальной шлейкой, чтоб больше не бедокурил. Она неудержимо проваливалась в сон.

«Какая мне фраза странная попалась в журнале… Да, странная. И, кажется, очень точная.»

Она вспомнила как, стоя за кулисами в ожидании своего выхода, увидела на пульте помрежа толстый раскрытый журнал. Разворот был сплошь покрыт полосками строк — ни картинок, ни диалогов… Надя машинально заглянула в текст, и глаза её сразу выхватили из череды темных строк фразу, которая с ходу её зацепила: «Удовольствие — сон души.» Она было хотела перевернуть страницу, чтоб узнать имя автора статьи, но не успела — был её выход. А после журнал исчез. Кто-то забрал, наверное. И с того самого вечера фраза эта поселилась в её сознании и порой вспыхивала в нем как фонарик.

— Удовольствие… — она сонно зашептала, едва шевеля горячими губами. А что для меня удовольствие? А?! Ну конечно! Танцевать «Шопениану». В её призрачной безупречности как будто бы лес цветет… Лес! Ой, как это хорошо…

Но губы хотели молчать, и она додумала эту мысль уже не вслух — про себя.

«Конечно, классика — совсем другое сознание. Наше совсем больное, а там… Отголоски какой-то иной гармонии и ясности. Строгой, спокойной… да. Может быть, танец поможет мне? Что ж такое во мне так ноет, тревожит? Пока не очень-то понимаю. Но оно манит… так манит… да! Как в сказке: „Пойди туда — не знаю, куда…“»

И она заснула.

И приснившийся сон был странен. Неясен. Пребывая в ином бытии — в пространстве сна — она вся горела и хотела кричать — ей было страшно. Она хотела заставить себя проснуться, выйти из сонного колдовского пространства, но не могла. Что-то останавливало и влекло досмотреть, вернее дожить сон до конца…

Перед нею был глубокий провал и лестница. Ведущая вниз. У неё были круглые отполированные металлические перила. А у Нади в руках — матерчатая сумка с двумя ручками, и в этой сумке лежал младенец — девочка, запеленутая туго-натуго. Ее крохотная головка была стянута плотным белоснежным полотном. Как мумия! Но она была живая. А личико — таких лиц у младенцев не бывает — как будто сама воплощенная одухотворенность, и во взгляде — сиянье Небес. Будто это они, несказанные, глядели на Надю глазами этой девочки. Надя знала — ей нужно спуститься вниз. Одной рукой держась за перила, а в другой неся сумку с младенцем, она стала осторожно спускаться. И вдруг сумка выскальзывает из рук. Падает! Там, внизу — какие-то девушки в белом, они поднимают ребенка и протягивают Наде. В ужасе, в панике она старается поскорее спуститься. Все в ней как будто переворачивается, точно вдруг ожило в душе что-то важное, спавшее в ней всю жизнь… А снизу на неё глядит любящее — Надя запомнила — удивительно любящее лицо этой девочки! И вот расстояние между ними все меньше… меньше… Надя только успела подумать: «У неё головка плотно обернута — значит все хорошо, она не разбилась и будет жива!» И глядит, глядит на неё страдальчески-одухотворенное это лицо, как бы взрослое и младенческое одновременно… лицо, которое словно сама Любовь… Тут все смешалось.

— Господи, что же это? — всхлипнула Надя, проснувшись. Одним махом откинула со лба спутавшиеся волосы и сжала виски.

— О-о-о-ххх…

Глубоко вздохнула и помотала головой, пытаясь сбросить остатки сна.

Огляделась.

Шлейка Лариона была аккуратно обрезана.

Кот исчез.

2

… И качается, и мается, и рвется вперед вагон, обреченный двигаться по заданному пути — две стальные путеводные нити, ведущие в неизвестность, притягивают и держат, не дают оторваться в иной простор — шальной, вольный, и промчаться над заснеженным полем, и пересечь кособокий наст тихого сельского проселка, и взлететь, и провалиться в упругую хвойную зелень… и притаиться там. Отдышаться, затихнуть в тайной детской радости недозволенного побега.

… И горит, и колышется, сбивается с ритма Надино сердце — она заметалась по вагону и, позабыв о приличиях, дергала двери купе, заглядывая внутрь. С исчезновением Лариона душа её словно бы воспламенилась и, закричав в этом пламени резкой боли, так и застыла, занемела, словно бы звук набата длился в ней, не угасая, не прерываясь мерной чередой ударов, это замерло в Надином сердце смятение.

И дело было даже не столько в пропаже кота! Надя чутьем угадывала жизнь споткнулась, что-то в ней ухнуло в липкую вязкую бездну, которая просто так, без выкупа не отпустит… И может быть сама жизнь её станет той платой, которая окажется залогом освобождения.

И позволять себе думать так, дать волю недобрым предчувствиям было глупо, бездарно, безосновательно. Но она знала — все будет именно так! Жизнь её сошла с круга. И пытаться убеждать себя в чем-то ином — все равно что пытаться сыграть спектакль в декорациях, которые рабочие уже убрали со сцены.