Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского - [30]
А вот по свидетельству мемуаристки М.А. Цербиковой, дочери вице-адмирала А.Р. Цербикова и племянницы декабриста Н.Р. Цербикова, ее отец считал Николая «образцом великодушия и справедливости». Государь не был чужд состраданию на бытовом уровне. Он, например, выступил в роли мецената при оказании помощи пострадавшим от пожара на Васильевском острове в 1831 г., проявлял гуманность по отношению к пленным полякам или англичанам, мог подарить шинель нуждающемуся учителю, позаботиться о пострадавшем при столкновении с его санями извозчиком.
Николай Павлович был человеком своего времени и по-своему заботился о солдатах, хорошо зная их повседневные нужды. На основании упорядоченного устава о рекрутской повинности 1832 г. срок службы солдат в действительной армии был сокращен с 25 до 20 лет, а довольствие, выплачиваемое нижним чинам, возросло в 9 раз. В 1849 г. были увеличены более чем в два раза нормы выдачи мяса (составляли почти 100 граммов в день). Особое внимание государь уделял госпиталям, число которых к 1851 г. удвоилось, достигнув 189[170].
Народ в целом и придворные Николая боялись. Его неожиданное появление в школе, казарме, больнице вызывало ужас. Его приглашения воспринимались как приказы. На бал в Зимний дворец приезжал даже прикованный к постели больной, лишь бы не ослушаться Его Величества. Даже те, кому не в чем было себя упрекнуть, чувствовали свою вину. В присутствии царя каждый стоял, боясь пошевелиться, словно зачарованный. Полковник Стрижовский на вопрос, любит ли он царя, простодушно ответил: «Я не знаю, дозволено ли мне это»[171].
Для императора не существовало ошибок, достойных прощения. Иногда тем не менее он вдруг из прихоти проявлял благожелательность и помогал на улице мужику взвалить на спину мешок с мукой, пешком сопровождал похоронные дроги всеми забытого чиновника. Из этих проявлений доброты слагалась легенда. Он знал об этом и искусно на этом играл. Патриархальный самодержец, Николай, в духе Макиавелли, хотел, чтобы подданные равно любили и боялись его[172].
Как и Николай, Луи-Филипп, несмотря на свидетельства о его скупости, занимался делами благотворительности и помогал бедным. С 1830 по 1848 г. он израсходовал на благотворительность 42 млн 850 тыс. франков[173]. Только за 1832 г. граф Монталиве привел следующие данные: «Бывшим слугам Орлеанской семьи: 20 тыс. франков. На образовательные учреждения: 6 тыс. франков. Художникам и писателям: 60 тыс. франков. Бывшим пенсионерам цивильного листа Карла Х: 73 тыс. франков. Парижским повстанцам: 202 тыс. франков. Повстанцам в провинции: 72 тыс. франков. Пожертвования на борьбу с холерой: 577 тыс. франков», и это не полный список[174].
Все слуги Луи-Филиппа хорошо знали его доброту; она была сродни доброте его супруги, о чем остались многочисленные свидетельства. Как-то в 1833 г. он с семьей направлялся в Бурже, чтобы встретить бельгийскую королевскую чету. Почтовый курьер поручил форейтору Верне пройти около королевской кареты. Случилось несчастье, лошади понесли галопом, и он оказался под копытами и колесами. На крики королевы и принцесс карета остановилась. Медика не оказалось. Несчастного могло спасти только кровопускание. Король выпрыгнул из кареты. «Я делал кровопускания в юности, – сказал он, – может, я сейчас вспомню, как это делается… Дайте мне помыть руки». Королю дали платки принцев и принцесс, он вынул из портфеля ланцет и сделал надрез. Потекла кровь, раненый был спасен[175]. Этот эпизод описал Виктор Гюго в «Отверженных»: «Однажды он пустил кровь форейтору, упавшему с лошади; с тех пор Луи-Филипп не выходил без ланцета, как Генрих III без кинжала. Роялисты потешались над этим смешным королем, – первым королем, пролившим кровь в целях излечения»[176].
Король был милостив к своим политическим оппонентам. В начале своего царствования он позволил (тайно) королеве Гортензии и ее сыну Луи-Наполеону несколько дней прожить в Париже, а потом весьма милосердно обошелся с Луи-Наполеоном во время его попыток организовать захват власти в 1836 и 1840 г.
Образ жизни королевской семьи также не вписывался в традиционные представления. Поначалу Луи-Филипп продолжал жить в своем дворце Пале-Руаяль. Об этикете нового двора сразу начали ходить самые странные слухи. Говорили, будто к королеве отныне являются в сапогах, забрызганных уличной грязью, что никто не считает нужным встать, когда встает она, что открывать королеве дверь «уже не модно». Да и сама королева далеко не так строго соблюдала этикет, как прежние государыни, а ведь она приходилась племянницей Марии-Антуанетте! Если раньше концерты в Пале-Руаяле начинались ровно в восемь вечера, без всякой задержки, то теперь королева дожидалась приезда всех «важных шишек» – министров с супругами.
Луи-Филипп хорошо себя чувствовал в родном Пале-Руаяле и в начале царствования не хотел переезжать в Тюильри. Однако в Париже стали поговаривать, будто он не любит королевский дворец и королевские резиденции потому, что не чувствует себя законным монархом. Кроме того, Луи-Филиппу пришлось учесть соображения безопасности: его трон, особенно в первые годы правления, был не слишком прочен. Ему угрожали и слева, и справа, а дворец Пале-Руаяль, окруженный узкими улочками, было бы трудно защитить от бунтовщиков. В конце сентября 1831 г. Луи-Филипп смирился с необходимостью переселиться во дворец Тюильри, защищенный гораздо лучше. Однако стиль общения с гостями и в этой официальной резиденции остался таким же, как и ранее в Пале-Руаяле.
