Саммер - [42]

Я шел по тине, мягкой и скользкой, словно чей-то безвольный рот, выдирал ступни из глины и ила. Вода неторопливо принимала меня. Рядом со мной вынырнула и ушла в глубину черная рыбка. Джил, сильная и спокойная, скользнула ко мне, прижалась, обвила шею руками и, не закрывая глаз, поцеловала.

Слушая мой рассказ о Джил, доктор Трауб, казалось, был вне себя от счастья. Он тщетно пытался скрыть свои восторг и возбуждение и, похоже, забыл и о том, сколько ему лет, и о своем статусе — да и о моем тоже. Такую радость способен испытать разве что несимпатичный подросток, которого приятель решил приобщить — пусть и на словах — к чуду восхитительного секса; бедняга-слушатель испробовать что-то подобное даже и не надеется, хотя оно единственное составляет суть его ночных мечтаний. Доктор теребил ручку, то и дело нажимая на выпускающую стержень кнопку, и это так походило на мастурбацию, что мне пришлось закрыть глаза.

Мы с Джил провели вместе несколько удивительных недель — шли куда-то в будущее, накрытые надежным прозрачным коконом.

После работы я ждал ее у аптеки на О-Вив, она выходила, улыбалась. И мне казалось естественным, что она ищет меня взглядом, грациозно вытягивая шею, казался естественным лихорадочный блеск, огонь в ее глазах. Правда, все это было как бы не со мной: разве это та недоступная Джил, разве это я — незадачливый младший брат?

Мы вместе шагали по улицам, небо над нами сияло, а все вокруг было огромным и переменчивым, как фигурки из оригами.

Мы чувствовали себя счастливыми и виноватыми, хотя точно и не знали почему: может, потому, что своим сближением мы как будто хоронили Саммер или это отдаляло ее от нас еще больше, делало несуществующей, а может, мы не имели права дышать воздухом живых людей и потому делали слишком глубокие вдохи.

Мне хотелось бы верить, что причина нашего разрыва — бесконечное чувство вины, о которое разбились наши сердца, хрупкие скорлупки в бушующем океане жизни. Но я знаю, что дело не в этом. Испортил все я. Моя чертова ярость.

Иногда Джил говорила о моих родителях и о нашей прошлой жизни. Обычно это случалось ночью, в ее квартирке-студии, где валялись стопки комиксов и стояли ароматические свечи, как будто хозяйке всего этого по-прежнему девятнадцать лет. Она забиралась голышом в кресло, обитое под леопарда, и обнимала колени. Голой она могла заниматься практически всем. Мыть посуду. Курить в окно. Говорить о моей семье.

— У тебя все-таки странные родители.

Я улыбался и искал на кровати сигареты.

— Я думала, твой отец — настоящий бабник… — продолжала она, рассматривая свои ступни. — А потом была вечеринка у нас дома. Твоя мать надела голое супер-платье.

Она посмотрела на меня:

— Помнишь? Еще было видно ее ягодицы.

Повернувшись, она провела рукой по своей попе, чтобы показать мне, как это было.

Я отрицательно качнул головой. Во рту у меня пересохло.

— Я пошла на кухню, чтобы налить себе воды, и там был такой довольно привлекательный тип, друг твоего отца, кажется, по крайней мере, он у нас уже бывал. Он стоял рядом с твоей матерью, а еще один тип громко что-то рассказывал. И тот, который друг твоего отца, слушал его вроде как внимательно, а сам в это время держал руку под платьем у твоей матери. Он, наверное, почувствовал, что я вошла и оказалась как раз за ним, и медленно убрал руку. Очень медленно, вот так.

Джил показала, проведя рукой по воздуху. Она тряхнула головой, констатируя: жизнь всегда остается загадкой, загадкой жестокой, но притягательной:

— Никогда не знаешь, кем являются люди на самом деле, да?

Я молча смотрел на нее. Я думал о платьях матери, о синем без плечиков, о золотистом, о черном бархатном, но того, другого, вспомнить не мог; думал о друзьях отца — можно было бы сделать список на листе бумаги, написать их имена. Думал о Джил. Кем являются люди на самом деле, Джил? Кем на самом деле являешься ты?

Она поднялась и лениво натянула длинную футболку. Мне казалось, что кожа моя вибрирует, что я стал раненым зверем, загнанным ночными хищниками, но, видимо, она ничего не заметила.

Ночью она приподнималась на локте и говорила:

— Я как будто смотрю на нас откуда-то сверху, там очень-очень высоко, и мы все такие маленькие, мы в лесу, а в центре лежит покрывало для пикника, оно такое крохотное, как марка, и я вижу гигантскую руку, которая хватает Саммер и бросает ее в пещеру или сажает на облако.

Или (она нервно ломала спички):

— Хуже всего пытаться представить ее такой, какая она сейчас. Я думаю иногда, что, может, встречала ее на улице, но не узнавала. Потому что она изменилась. Потому что с ней что-то случилось.

Или вот еще:

— Я никому не говорила, но, когда я сажусь в автобус или трамвай, мне становится страшно. Я рассматриваю всех, ищу ее, и только когда понимаю, что ее там нет, что на нее никто не похож, успокаиваюсь.

Я крепко обнимал ее и хотел поцеловать так, чтобы это осталось навсегда.

— На самом деле, я бы хотела, чтобы она оставалась там, где находится, — как-то прошептала она.

Но все это говорилось в темноте, а утром простыни заливал солнечный свет, за окном чирикала очередная птичка, и все произнесенные слова казались далекими или выдуманными, как будто их убрали вместе с декорациями какого-нибудь странного спектакля, и они лежали среди платков, шляп с двойным дном и коробок, утыканных ножами.