Витька пробовал защищаться:
— А ты докажи, что те самые! А может, это другие. Может, это совсем другие!
— Еще чего! Буду я доказывать! Сам знаешь, что те, сам же знаешь! Выпали тогда из кошелька, и все!
— Ага, а какие же он тогда отдал маме? Какие?.. А, не знаешь? Значит, это не те! — упирался Витя.
— Ну, будет! Крутишься, как лисий хвост! — Санько по привычке, от которой его никак не могла отучить мама, сплюнул. — Неси деньги! Птичкину!
Витька хмуро потупился и вдруг заискивающе улыбнулся:
— Сань, Санько, а… а… зачем Птичкину? Все равно он ведь отдал, и все. А мы — мороженого, а, Сань? Никто ж не узнает, Са-ань…
— У-у, ты! — Санько гадливо поморщился, словно нечаянно раздавил пальцем гусеницу. — У! Убить тебя мало!
— Не тронь! Не тронь меня! Я маме… Я Акбара! — заверещал Витька и бросился со всех ног бежать через только что окопанные клумбы и влажные дорожки парка.
Мир для него потускнел, словно его заставили смотреть сквозь закопченное стекло. А что, если Санько скажет Шурку? Ну ясно, скажет! Надо отдать… Только не сейчас. Завтра утром. Только не сейчас… А что, если Санько пойдет к его, Внтькиной, маме? Нет, не пойдет! А если пойдет?
— Мороженое, мороженое! Эскимо, шоколадное, пломбир! — певуче манила девушка в белом халате. — Мороженое!
Витька словно прилип — не мог двинуться с места. Одну порцию, ну что тут такого, только одну порцию. Витькина ладонь вспотела, как в жару. Он уже шагнул к продавщице, но вдруг у него в ушах зазвучало: «У-у-у, ты!» — и он снова кинулся бежать, словно Санько и впрямь все еще преследовал его.
IV
— Птичкин, слышишь, Птичкин!
— Чего тебе? — Шурко посмотрел на Витю, как на докучливую муху.
Пугливо озираясь и таща за собой Акбара — с Акбаром он чувствовал себя увереннее, — Витька зашептал:
— Птичкин, иди сюда.
— А!
— Птичкин, постой! Ну, тебя же как человека просят. На, возьми. Это… это… те… ты же свои отдал, Птичкин, правда? А это… они за подкладкой были. Нашлись. На, Птичкин!
Деньги были мятые, какие-то липкие, влажные, и Шурку вдруг не захотелось их брать.
— А! Катись ты! — процедил он и пошел прочь.
Витька испугался. Как же это так? Санько же ни за что не поверит, что Птичкин сам отказался брать.
— Нет, ты не уходи. Постой! Птичкин, меня Санько прибьет, если я не отдам! Он сказал… Он еще тогда говорил, что ты не брал. Возьми, Птичкин! — Витька кривился, его мягкие губы словно расплывались по лицу. — Возьми, только ты маме моей, Птичкин, не говори. Птичкин, маме моей…
— Что? — Шурко смотрел на Витьку, как на вестника счастья: — Ты это правду — про Санька? Он так и говорил, что я не брал, правда? А откуда он знал?
— Правда. Он сам так решил… Только ты маме…
Но Птичкин уже не слушал его. Насвистывая невероятно веселую мелодию, он быстро пошел со двора на улицу.
САМАЯ ВЫСОКАЯ НА СВЕТЕ ГОРА
Был сильный мороз, даже эскимо перестали продавать. Поэтому Валерик довольствовался сосульками; от них покалывало язык и в горле становилось холодно, зато их было сколько угодно.
Валерик сосал сосульку и наблюдал, как Витька и Димка острыми, сверкающими коньками выписывали на льду восьмерки. Полоска льда во дворе была узенькая, даже двоим не хватало места. Мальчишки становились на лед по очереди, а Валерик терпеливо ждал, когда им надоест этим заниматься. Но ребята и не думали уступать ему место, они делали вид, будто и не замечают Валерика, и всё писали и писали свои восьмерки.
Валерик был человек гордый и просить не умел. Поэтому он только сказал:
— Я тоже так могу.
Ребята ему не ответили, и мальчик повторил, насупив брови:
— Я тоже могу написать «восемь»!
— Брысь, шпингалет! — презрительно бросил Витька.
Валерик обиделся. «Шпингалет» — это звучало очень противно и оскорбительно, и надо было ответить. Валерка смело шагнул вперед:
— Сам уходи! Это что, твой лед?
— Кому сказано — брысь?! — Витя грозно двинулся на Валерика.
В ссору вмешался Дима. Он легонько, заговорщически подтолкнул Витю локтем и сказал малышу:
— Восьмерку — это всякий сумеет! А вот ты с горы по льду съедешь?
Если по правде, то Валерику даже стоять на коньках было не больно-то легко, не то что выписывать восьмерки или тем более съезжать с горы. Но признаться в этом он не мог. И потому сказал, сделав еще шаг:
— Если хочешь знать, я могу съехать с самой высокой горы на свете. Ясно?
— Тут Родос, тут прыгай!
— Какой Родос? — удивился малыш, твердо знавший, что их улица называется совсем иначе.
— Это такая поговорка, шпингалет, — снисходительно сказал Димка, не объясняя, что он сам услышал эту поговорку только вчера от брата и так же спросил: «Какой Родост?» — Это значит: не хвастайся, а показывай, что умеешь! Так говорили древние греки.
О греках Валерик расспрашивать не стал. Он решался на смелый поступок, и это было очень трудно.
Мальчик не знал, что даже взрослым трудно решаться на смелый поступок, а ему не исполнилось еще и семи, плечи у него были узенькие, уши торчали из-под меховой шапки розовые, как промокашка, а ноги еще не совсем твердо стояли на коньках.
И все же Валерик решился:
— Пошли к цирку, там есть гора, и я съеду вниз.
— Ха-ха!
— Не верите? Хотите… хотите, поспорим? Не съеду — отдам ножик с двумя лезвиями!
