Самая простая вещь на свете - [54]
— Ничего он мне не знакомый. Он у меня квартиру на три дня снимал и попросил с симпатичной подружкой познакомить. А что же, он тебе ничего не сказал, что ли?
— Чего не сказал?
— Ну, что уезжает. И адреса не оставил?
Люба ничего не ответила. Она молча оделась, молча вышла на улицу и поплелась домой, загребая тяжелыми сапогами сочный весенний снег.
Через два месяца выяснилось, что Люба беременна. Денег на аборт не было. Верка нашла какую-то спившуюся врачиху, которую из больницы давно выгнали, и теперь она практиковала на дому, подпольно, за копеечную плату, которой хватало как раз на следующую бутылку.
— И чтоб у меня не орать! — пригрозила врачиха, укладывая Любу на стол, накрытый посеревшей простыней. — У меня здесь соседи. А то смотри, живо на улицу выкину!
— А зачем же вы мне руки привязываете? — спрашивала осипшим от страха голосом Люба.
— Чтоб смирно лежала, у меня все-таки инструмент в руках! — Врачиха угрожающе потрясла в воздухе какой-то железкой, похожей на ложечку на длинной ручке.
Вера стояла тут же и, с ужасом тараща глаза, наблюдала за страшными приготовлениями.
— Ну, я пошла, — виновато пробормотала она, когда врачиха надела перчатки и пристроилась между широко раскинутыми в стороны Любиными коленями.
— Куда?! — остановила ее врачиха. — А ассистировать кто будет?
— Чего? — не поняла Вера.
— Помогать кто будет? Я одна не могу. Стой здесь, держи ее за голову и рот закрывай, чтобы тихо было.
…Говорят, что боль со временем забывается. Это неправда. Ужас той операции Люба не смогла забыть никогда. Она даже не подозревала, что человека можно резать вот так, на живую. И это не на войне! При этом надо молчать, хотя хочется заорать так, чтобы дом рухнул вместе с этой проклятой старухой, которая кромсает ее внутренности. Удивительным было то, что Люба не теряла сознания, напротив, каждое мгновение отпечаталось в ее памяти с необыкновенной ясностью, навсегда.
После операции Люба думала, что умрет: две недели была на грани жизни и смерти. В беспамятстве она улавливала только перепуганные глаза матери, которые, казалось, единственные связывают ее с жизнью. Потом кризис миновал, и она стала поправляться. Это было прекрасное время. Мать любила ее, как в детстве. Варила бульоны и подавала в постель. Люба лежала на чистом белье и мечтала. Она мечтала о том, как поедет в Москву и встретит там Алексея. Почему-то ей казалось, что он должен быть обязательно в Москве. Ни злости, ни обиды у нее на него не было — одна любовь.
Болела она долго — несколько месяцев. Потом потихоньку начала вставать и передвигаться по комнате, но все-таки здоровой себя не чувствовала. Живот постоянно болел и был твердый, как камень.
— Ну, что с тобой? — приставала с расспросами мать.
— Не знаю, мама, — Люба держалась за низ живота. — Может, у меня там какая-нибудь опухоль образовалась? Смотри, как выпирает.
Наконец стало ясно, что больше ждать нельзя. Мать продала все, что было в доме, чтобы заплатить за хорошего врача, и повезла дочку в районный центр.
Врачом оказалась молодая полная блондинка с красивым сонным лицом и таким же прекрасным именем — Анастасия Вениаминовна.
— Ну, что у вас? — приветливо встретила она Любу с мамой.
— Да вот… — начала мать, даже не поздоровавшись, и нетерпеливым движением вытолкнула Любу на середину комнаты. — Дочка моя ковырнулась подпольно, потом чуть не сдохла, дура, теперь живот у нее болит. Небось повредила что-нибудь.
— Вы здесь не ругайтесь, — строго заметила врач. — Садитесь, — пригласила она Любу, — а вам придется за дверью подождать.
— Как же за дверью? — обиделась мать. — Она ведь несовершеннолетняя.
— Не волнуйтесь, после осмотра я с вами обо всем поговорю.
Сделав недовольное лицо, мать обиженно сгорбилась, но вышла.
— Так, и кто же над тобой это зверство совершил? — начала врач медовым голосом.
Люба удивленно подняла брови.
— Аборт у кого делала?
— A-а, а это я не знаю, то есть я ее совсем не знаю, я ее первый раз в жизни видела.
— Где живет, помнишь?
— Нет! — выпалила Люба и покраснела.
— Ну, давай, давай, пока ты ее здесь покрываешь, она еще пару девчонок таких, как ты, искалечит. Да неужели ты не понимаешь? Это же преступление! У нас знаешь сколько девочек от последствий таких операций умирает?
Люба упрямо смотрела в пол, не произнося ни слова.
— Ну ладно, не хочешь, не говори, мы ее без тебя найдем. Давай на кресло, посмотрим, что с тобой.
Люба вскарабкалась на гинекологическое кресло. С непривычки никак не могла пристроиться, наконец сложила руки на животе и, умирая от стыда, затихла.
Врачиха озабоченно мяла живот, щупала ее изнутри и время от времени приговаривала:
— Ну вот, так я и знала, так я и знала…
«Да что, что ты такое знала? — хотелось закричать Любе. — Я умираю? Ну, так и скажи. Чего ходить вокруг да около».
— Давай-ка слезай с трона, — приказала наконец врачиха.
— Зачем? — испугалась Люба.
— На кушетку ложись.
— А-а… — Люба неуклюже свалилась с кресла и улеглась на кушетку. Доктор озабоченно уставилась в компьютерный экран, поглаживая по Любиному животу какой-то пластмассовой штукой.
— Ты смотри! — воскликнула она. — Ребеночек-то как за жизнь борется!
Вплоть до окончания войны юная Лизхен, работавшая на почте, спасала односельчан от самих себя — уничтожала доносы. Кто-то жаловался на неуплату налогов, кто-то — на неблагожелательные высказывания в адрес властей. Дядя Пауль доносил полиции о том, что в соседнем доме вдова прячет умственно отсталого сына, хотя по законам рейха все идиоты должны подлежать уничтожению. Под мельницей образовалось целое кладбище конвертов. Для чего люди делали это? Никто не требовал такой животной покорности системе, особенно здесь, в глуши.
«…Любое человеческое деяние можно разложить в вектор поступков и мотивов. Два фунта невежества, полмили честолюбия, побольше жадности… помножить на матрицу — давало, скажем, потерю овцы, неуважение отца и неурожайный год. В общем, от умножения поступков на матрицу получался вектор награды, или, чаще, наказания».
«Варшава, Элохим!» – художественное исследование, в котором автор обращается к историческому ландшафту Второй мировой войны, чтобы разобраться в типологии и формах фанатичной ненависти, в археологии зла, а также в природе простой человеческой веры и любви. Роман о сопротивлении смерти и ее преодолении. Элохим – библейское нарицательное имя Всевышнего. Последними словами Христа на кресте были: «Элахи, Элахи, лама шабактани!» («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил!»).
В спальных районах российских городов раскинулись дворы с детскими площадками, дорожками, лавочками и парковками. Взрослые каждый день проходят здесь, спеша по своим серьезным делам. И вряд ли кто-то из них догадывается, что идут они по территории, которая кому-нибудь принадлежит. В любом дворе есть своя банда, которая этот двор держит. Нет, это не криминальные авторитеты и не скучающие по романтике 90-х обыватели. Это простые пацаны, подростки, которые постигают законы жизни. Они дружат и воюют, делят территорию и гоняют чужаков.
Детство – целый мир, который мы несем в своем сердце через всю жизнь. И в который никогда не сможем вернуться. Там, в волшебной вселенной Детства, небо и трава были совсем другого цвета. Там мама была такой молодой и счастливой, а бабушка пекла ароматные пироги и рассказывала удивительные сказки. Там каждая радость и каждая печаль были раз и навсегда, потому что – впервые. И глаза были широко открыты каждую секунду, с восторгом глядели вокруг. И душа была открыта нараспашку, и каждый новый знакомый – сразу друг.
После развода родителей Лиззи, ее старшая сестра, младший брат и лабрадор Дебби вынуждены были перебраться из роскошного лондонского особняка в кривенький деревенский домик. Вокруг луга, просторы и красота, вот только соседи мрачно косятся, еду никто не готовит, стиральная машина взбунтовалась, а мама без продыху пишет пьесы. Лиззи и ее сестра, обеспокоенные, что рано или поздно их определят в детский дом, а маму оставят наедине с ее пьесами, решают взять заботу о будущем на себя. И прежде всего нужно определиться с «человеком у руля», а попросту с мужчиной в доме.