Самая простая вещь на свете - [46]

Потом он стал ощупывать ее глаза, щеки, шею.

Люда стояла, не шевелясь, она боялась даже вдохнуть, потому что ей казалось, что любое движение может вспугнуть эту фантазию, которая на мгновение стала явью. Она даже помыслить не могла, что такой человек, как Валера, может полюбить ее, простую санитарку, да еще такую глупую, некрасивую.

А Валера, потрясенный собственным чувством, продолжал исследовать ее лицо.

— Какая ты красивая… — наконец прошептал он. — Я хочу тебя увидеть!

— Нет, не надо! — вырвалось у Люды.

— Почему?

— Я не такая, как ты думаешь.

— Я знаю, ты не такая, ты в тысячу раз лучше.

Валера взял ее одной рукой за подбородок, другой нащупал губы и поцеловал.

Это был совершенно новый поцелуй — не жадный, зовущий, мгновенно взвинчивающий острое желание, это был поцелуй тихий, спокойный, умиротворяющий — поцелуй женщины, которую никто никогда не любил.

Это прикосновение было похоже на прикосновение прохладного компресса к воспаленной голове.

Валера ощутил, как все в нем улеглось, успокоилось.

Он вдруг с удовольствием подумал, что уже не молод и что большей части жизни, оставшейся позади, не жаль, потому что она была пустой, в ней не было Люды, а значит, вообще ничего не было, и что отныне он будет проживать каждый день так, как будто утро — это рождение, а вечер — смерть.

То есть каждый день станет для него отдельной маленькой жизнью с Людой.

Люда, никогда не ведавшая счастья, совершенно не понимала, как быть с такой великой задачей. Она любила Валеру до полного самозабвения. Все ее мысли и чувства оживали при звуке Валериной палочки и умирали, как только этот звук отдалялся даже на незначительное расстояние.

Ей стала ненавистна Валерина работа. Ее постоянно терзала болезненная ревность при мысли о том, что его руки, такие чувственные руки, касаются тела другой женщины.

— Ну что ты, глупенькая! — успокаивал ее Валера. — Мне, кроме тебя, никто не нужен. Ты — мой покой, ты — мое счастье.

Эту мысль Валера вкладывал в Людино сознание каждое утро до тех пор, пока Люда не начала верить, и тогда вся ее унылая фигура осветилась божественным светом любви, и, вся облитая этим нежным свечением, она шагала на работу, торжественно держа под руку свою судьбу.

При этом ей казалось, что воздух, деревья, люди вокруг нее, все должно ликовать и радоваться вместе с ней.

Иногда она внезапно останавливалась посреди улицы.

— Что случилось? — спрашивал Валера, чутко приподнимая вверх подбородок. — Почему ты остановилась?

— Мне их так жалко, — произносила Люда.

— Кого?

— Людей.

— Каких людей?

— Всех, всех людей, живущих на земле.

Она провожала печальным взглядом несущихся мимо нее прохожих с серыми угрюмыми лицами, с тяжелыми сумками, в которых они все тащили и тащили что-то по домам, и ей было ясно, что ни один из них никого не любит и их не любит никто.

— Они все такие несчастные… — бормотала она, и на глазах у нее наворачивались слезы.

— Да с чего ты взяла? — смеялся Валера. — У каждого человека есть свое маленькое счастье. У кого-то — побольше, у кого-то — поменьше.

— Нет! — возражала Люда. — Ты так говоришь потому, что ты их не видишь. Они все такие темные, да, погасшие, как покинутые дома. И все они мечтают об одном, чтобы рядом был родной человек, который их понимает. Почему, почему такая, самая простая вещь на свете ни у кого не получается?

В то время как Валера с Людой витали где-то в им одним доступных пределах, в процедурной, разложив на массажном столе обед, мечтала о самой простой вещи на свете массажистка Рая.

Ее жизнь до последнего времени складывалась ровно и отвратительно, то есть не было в этой жизни ничего, о чем она могла бы вспомнить с удовольствием.

Прежде Рая никогда об этом не задумывалась. «Ну а чего думать о какой-то ерунде, все так живут. Кто-то с семьей мучается, кто-то — без семьи. А вон Людка и вовсе как перст — сирота казанская, и ни один нормальный мужик к ней даже не приблизится!» И именно эта мысль о Людке, о ее глобальном пугающем одиночестве, как выяснилось, была спасительной.

То есть Людка служила тонкой мембраной между Раей и крайней точкой одиночества.

Людину любовь Рая восприняла как бунт на корабле, как какое-то форменное безобразие восприняла она этот смехотворный союз. От созерцания чужого счастья ее душа скукожилась, и сердце то и дело неприятно сжималось от зависти.

«Тоже мне, — с нездоровым ехидством думала Рая, — и у меня в жизни были счастливые моменты…» — после чего ее мысли начинали блуждать в воспоминаниях. Ей так хотелось нащупать нечто сопоставимое той радости, которой была разукрашена Людкина физиономия.

И однажды как результат этих усилий на поверхность ее сознания вдруг выплыл торт «Полет», который она получила пять лет назад в подарок от сотрудников. На шоколадной поверхности белым кремом было написано — «Поздравляем Раю с 30-летием». Помнится, в тот день по пути домой, поднимаясь по железнодорожной лестнице, она споткнулась и попала кулаком прямо в «Поздравляем Раю».

И получалось так, что это было самым большим потрясением в ее жизни, потому что, как ни старалась Рая вспомнить еще хоть что-нибудь, из этого ничего не получалось — торт «Полет» заслонял собой все остальные воспоминания. Видимо, это была защитная реакция организма, потому что все остальное было совсем никуда не годным.