Самая обыкновенная ночь - [2]

— Действуйте так, будто меня здесь нет.

— Слушаюсь, — козырнул мичман и нахмурился. Он двенадцать лет прослужил на флоте, всякого начальства насмотрелся и терпеть не мог, когда кто-то из начальства стоял за его спиной: простачком иной такой человек, заявивший, что будет просто пассажиром, прикидывается, вроде бы и в стороне он, а советами так и сыплет! Успевай собирать. Или, что и того хуже, вдруг разразится серией приказов, хотя отдавать их здесь имеют право лишь он, мичман, и его непосредственные начальники.

А этот хитер, притворяется, будто рассматривает рубку! А чего ее разглядывать? Что в ней мудреного? Фанерная будка с большим смотровым окном спереди!

— Почему лобовое стекло не поднято?

Ишь, уже вцепился!

Но ответил мичман спокойно:

— Нам оно не мешает.

— Разобьется — вас же осколками поранит, — и неожиданно ловко старший политрук поднял стекло, прицепил к козырьку рубки.

Командиру катера и рулевому стало ясно, что замполит морское дело не по учебнику знает. Это обрадовало: значит, должен быть с понятием к морской службе.

Командир катера даже намеревался спросить, где он служил, но катер уже вынырнул из-за островка и сразу вблизи звонко разорвалась мина, свидетельствуя, что фашисты заметили катер. Тут уж не до разговоров: только успевай следить за столбами воды, вздымающимися на реке, только успевай от них отворачивать.

Катер то стопорил ход, то так бросался вперед, будто хотел выскочить из воды. Или вовсе неожиданно круто ложился на борт. Тогда волжская вода пенилась почти вровень с палубой.

Наконец рулевой взволнованно доложил:

— Вижу сигнальный огонь!

Мичман тоже видит короткие вспышки. Это солдаты сообщают, что к приему груза готовы и просят пристать здесь.

Вот он, город, в котором почти два месяца идет непрерывный бой. Нет домов. На береговом обрыве торчат только их дырявые стены. Нет и улиц, прямых, просторных. Их перегородили перевернутые трамвайные вагоны и развалины зданий.

Берег, куда приткнулся катер, изрыт воронками от бомб и снарядов. Кажется, здесь так много упало металла, что не должно уцелеть ни единого человека. Но люди есть. Они пережили неистовые многочасовые бомбежки, артиллерийские обстрелы, от которых подрагивала земля даже на левом берегу Волги, отразили танковые атаки и цепко держатся за эту землю. Вот они, эти люди, вылезают из щелей, канализационных колодцев, из-под развалин домов и бегут к катеру.

С носа катера сброшен узенький трап. Он прогибается, кажется, потрескивает, но солдаты и матросы будто не замечают этого. Они торопливо взбегают по нему на катер и, взвалив на спину ящик с боезапасом или мешок с крупой, осторожно сходят на берег. Непрерывно движется вереница людей, хотя мины то и дело рвутся рядом, хотя их осколки предательски вкрадчиво и подло все время шуршат в воздухе.

В этой веренице людей и старший политрук Векшин. Он ничего никому не приказывал, он просто работал наравне со всеми, но мичман, который сейчас один стоял в рубке, видел, как ему уступали дорогу, как осторожно клали на спину очередной ящик или мешок. Это было уважение к старшему, который мог бы не прийти, но пришел на помощь.

Утащили на берег последний ящик с патронами — немедленно, прижимая к груди перебитую руку, пошел по трапу раненый. За ним второй, третий…

Раненые идут, идут. Будто рождает их ночь. Они не просят, не умоляют перевезти их на левый берег Волги. Лишь изредка услышишь стон. Или заскрежещет кто зубами. Но вот впереди снова только темень ночи. Старшему политруку сначала подумалось, что их катер один режет носом волны в этом районе. Только подумалось так — какой-то катер проскочил мимо. Его не видели, его почувствовали, его угадали по крутой волне, которая неожиданно и задорно стукнула в борт.

Часто налетают волны и всегда неожиданно.

3

Во время второго рейса, чтобы не мешать мичману советами, старший политрук поднялся на крышу машинного отделения, где торчал крупнокалиберный пулемет.

— Матрос Азанов! — представляется пулеметчик.

По голосу ясно, что настроение у матроса нормальное. А ты, замполит, думал, что неуютно этому матросу одиноко торчать на площадке, открытой для всех пуль и осколков.

Старший политрук осторожно коснулся пальцем дульного среза ствола пулемета.

— Не бойтесь, он не кусается.

— Так я же не зубы проверяю, а смотрю, нет ли затычки от сырости. Некоторые товарищи любят такие штучки.

И оба засмеялись, довольные собой и друг другом.

— Значит, настроение подходящее?

— Как положено по уставу… У вас газетки не найдется?

— Темно же, строчки не прочтешь…

— Уж больно курить охота.

— Курить? На посту?

— У нас, товарищ старший политрук, устав особый, каждый его параграф кровью пишется. Да и на посту другой раз мы сутками стоим, так все это время и не курить?.. Загнешься! Не от пули фашистской, а без курева загнешься!

Старший политрук сам был заядлым курильщиком и после этого разговора он так захотел курить, что достал из кармана кисет и спросил с усмешкой:

— Курить в рукав умеешь?

— Детский вопрос!

Сидели на коробках с пулеметными лентами, курили тайком — от кого? — и молчали. Наконец старший политрук сказал:

— Загляну, пожалуй, к мотористам.