Самая кровная связь. Судьбы деревни в современной прозе - [69]

Разница подходов немалая!

Ибо если прав Вл. Солоухин и элемент духовности в жизни зависит от «мечты, сказки, красоты, веры», если бездуховность возникает не в силу реальных, земных, социальных начал, но потому, что люди утратили красоту, веру, то есть — бога в душе, то где выход?.. В обретении людьми новой «мечты»?.. На путях старого Момуна? Нет. Вл. Солоухин сам ясно определил один из идейных мотивов повести: «Непротивленческая философия жизненного поведения (Момуна. — Ф. К.) терпит крах, — пишет он, — поскольку приводит к чудовищному результату. Мальчик со своим цветком в душе остается один».

Но если прочно стоять на почве реальной действительности, реальных отношений между людьми, на почве социальной и классовой, то будут очевидны действительные, а не фантастические истоки бездуховности Орозкула и ему подобных, обозначенные, повторяю, в сказке, в легенде. Власть денег, наживы, собственности, то есть реальных общественных отношений, убивала в людях красоту и духовность. Эта власть порабощает душу Орозкула — в полном противоречии с традициями трудовой народной морали и основами нашей жизни.

Вспомним, с каким остервенением рубит Орозкул рога убитой старым Момуном белой маралицы, той самой Рогатой Матери-оленихи, которая, по глубочайшему убеждению мальчика, вернулась к бугинцам:

«...Орозкул с пьяным упорством продолжал четвертовать за сараем голову Рогатой Матери-оленихи. Можно было подумать, что он совершал долгожданную месть.

— Ах ты, сволочь! — с пеной у рта пинал он голову сапогом, точно мертвая голова могла его слышать: — Ну, ты врешь! — налетал он с топором снова и снова. — Не я буду, если не доконаю тебя. На тебе! На тебе! — крушил он топором».

Когда человек весь уходит в пьянящую жажду приобретательства, животного эгоизма, все, что несет на себе отблески человечности, высоких нравственных чувств, — непереносимый для него укор. Вот откуда эта неукротимая жажда мести. Такого рода активности Орозкулу не занимать стать!.. Силы добра в столкновении с таким вот Орозкулом потерпели поражение; старый Момун потерял самого себя; мальчик погиб.

Так, может быть, утешиться тем, чем утешился Вл. Солоухин? «Красота не победила этих лишенных какой бы то ни было одухотворенности людей, но зато она покидает их, — и в этом, может быть, ее победа». Какой холод таится в этих строках!..

И как резко рознятся они со словами Ч. Айтматова, венчающими повесть и на внешний, поверхностный взгляд в чем-то даже совпадающими столько что процитированными выше:

«Ты уплыл. Не дождался ты Кулубека... Ты уплыл. Одно лишь могу сказать теперь — ты отверг то, с чем не мирилась твоя детская душа. И в этом мое утешение. Ты прожил, как молния, однажды сверкнувшая и угасшая. А молнии высекаются небом. А небо вечное. И в этом мое утешение. И в том еще, что детская совесть в человеке как зародыш в зерне, — без зародыша зерно не прорастает. И что бы ни ждало нас на свете, правда пребудет вовеки, пока рождаются и умирают люди...»

Небо Чингиза Айтматова — да простится мне этот парадокс — на земле. И финал повести «Белый пароход», та самая гибель мальчика, за которую его столь сурово осудил Д. Стариков, — это трагедия высочайшей силы, трагедия, исполненная веры в человека и зовущая нас к социальной активности.

Именно этот мотив социальной активности, связанный с большим, современным миром, усилил Ч. Айтматов при переиздании повести. В финале ее, об этом как раз и пишет Т. Наполова, вновь появляется шофер Кулубек. В развязке повести мальчик тормошит сраженного горем и позором старика: «Ата, а Кулубек приедет?.. Скажи, Кулубек приедет?..» И далее автор от себя добавляет: «Как жаль, что не дождался ты Кулубека. Почему ты не побежал на дорогу... ты непременно встретил бы его. Ты бы узнал его машину издали. И стоило бы тебе поднять руку, как он тотчас бы остановился. —Ты откуда? — спросил бы Кулубек. — Я к тебе! — ответил бы ты. И он взял бы тебя в кабину. И вы поехали бы. Ты и Кулубек. А впереди по дороге скакала б никому не видимая Рогатая мать-олениха. Но ты бы видел ее».

Т. Наполова в этом видит усиление Ч. Айтматовым «национального пафоса» звучания повести, ссылаясь на то, что мальчик и Кулубек принадлежат к «роду бугинцев», что в основе отношений мальчика и Кулубека лежит будто бы «идея кровного родства». Но кровное родство связывает между собой и мальчика, и старого Момуна, и Орозкула! Что-то не очень прочно оно их связывает. Что же касается Кулубека, то с первой минуты знакомства, когда мимо кордона проезжала «целая колонна машин» и вели их «молодые джигиты» — «красивые, бравые, веселые», и среди них «молодой парень в солдатской одежде — в бушлате, но только без погон и военной фуражки», — именно он олицетворял для мальчика большой современный мир. Тот самый мир, воплощением которого был для мальчика и «белый пароход» на рейде — сказка его мечты. Та самая сказка, куда он и уплыл в минуту отчаяния, обернувшись рыбой... Мальчик ушел из жизни, потому что не мог примириться со злом. Его смерть зовет нас к социальной, гражданской активности в борьбе.