Самая кровная связь. Судьбы деревни в современной прозе - [67]

4

Тема ограниченности собственнического и патриархального сознания звучит и во многих произведениях литературы народов СССР — в «Потерянном крове» И. Авижюса и «Жажде» М. Слуцкиса, но, пожалуй, с особой силой и проникновенностью — в повести «Белый пароход» Ч. Айтматова. Повесть эта чрезвычайно популярна среди наших юных читателей, вот почему в книге, рассчитанной на учителей-словесников, нам представляется полезным дать ее подробный разбор.

Повесть эта сложна для восприятия, для постижения той диалектики социального и общечеловеческого, которая характерна для Ч. Айтматова.

О том, как непросто понять суть этой повести, можно судить хотя бы по Той дискуссии о«Белом пароходе», которую вела «Литературная газета». Дискуссия началась полемическими статьями Вл. Солоухина и Д. Старикова («Литературная газета», 1 июля 1970 г.)

Как отмечал позднее в статье «Пристрастность» критик Вл. Воронов («Юность», № 12, 1970), и Вл. Солоухин, и Д. Стариков в этом своем диалоге в равной мере свели «Белый пароход» Ч. Айтматова к «противоборству абстрактных сил». Оба они увидели в повести общечеловеческое вне социального, только Вл. Солоухин на этом основании оценил «Белый пароход» восторженно, а Д. Стариков полностью не принял его. Кто из них прав?.. Вопрос этот, как и спор вокруг «Белого парохода», не ограничившийся диалогом Вл. Солоухина и Д. Старикова и активно продолжающийся сегодня, имеет сугубо современное звучание. По сути дела, этот вопрос и этот спор — о нашем отношении к духовным и нравственным ценностям, о принципиальном различии в их толковании. Вчитаемся еще раз в статью Вл. Солоухина «Сказки пишут для храбрых». По его мнению, повесть «Белый пароход» — о водоразделе, который пропастью отделяет старого Момуна и мальчика, его внука, живущих на далеком и глухом лесном кордоне, от объездчика Орозкула и других. «В чем же заключается то главное, что есть у старика и мальчика и чего нет у других людей, живущих рядом с ними, и что в конечном счете определяет характер и поведение, слова и поступки как тех, так и других?» — спрашивает Вл. Солоухин.

«Берем быка за рога и отвечаем: да у Момуна и мальчика есть нечто, чего нет у других. Это нечто есть элемент духовности в жизни. Постепенно мы будем подыскивать название этому

элементу и найдем несколько названий (хотя, может быть, и не все)», — предупреждает Вл. Солоухин. «Названия» этого «элемента духовности» выстраиваются Вл. Солоухиным в такой ряд: «Мечта», далее, поскольку мечты бывают разные, «Сказка», «Красота». «Именно так — с большой буквы», — поясняет Вл. Солоухин. И наконец, полный ряд: «мечта, сказка, красота, вера...». Вера в Рогатую Мать-олениху, как прародительницу сущего. Духовность у старого Момуна и его внука, на взгляд Вл. Солоухина, «приняла несколько уродливую форму». Но «какова же власть и сила истинной красоты как элемента духовной жизни человека, если даже в такой форме она сразу же выделила обоих героев, облагородила их, приподняла и в конечном счете сделала людьми?» — спрашивает Вл. Солоухин.

Ход мысли, понятный, ясный и прозрачный, заставил оппонента Вл. Солоухина, критика Д. Старикова, внутренне согласившегося с таким подходом к повести, заявить, что Ч. Айтматов в своей повести не заметил «границы, переступив которую точно бы выбываешь из человечества. Я имею в виду такое рассмотрение «элемента духовности в жизни», которое делает этот «элемент», по сути, безжизненным, ибо оно оторвано от исторических и социальных корней, а потому лишено адресата».

Именно обвинение в абстрактности такого понимания добра и зла, в абстрактности гуманизма, оторванного от «исторических и социальных корней» и возведенного в степень «мечты, сказки, красоты, веры», адресованное вслед за статьей Вл. Солоухина Ч. Айтматову, и составляет суть упрека Д. Старикова: Упрека несправедливого прежде всего потому, что на самом-то деле Д. Стариков спорил здесь не с «Белым пароходом» Ч. Айтматова, но с истолкованием этой повести Вл. Солоухиным, с тем «Белым пароходрм», который отразился в восторженном, но тем не менее субъективном восприятии произведения Вл. Солоухиным.

Постановка вопроса об угрозе бездуховности для человека и общества, содержащаяся в повести Ч. Айтматова, была, видимо, настолько близка и созвучна Вл. Солоухину, что он полностью принял ее. И на материале той же повести предложил, по сути дела, свое решение этого вопроса. Решение, отличное от айтматовского. Вникнуть в это отличие важно, хотя и не просто. Важно потому, что в этом внутреннем и не проявленном в ту пору разноречии как в капле воды отразились наши споры о понимании проблемы духовных ценностей в жизни и литературе.

Разница подходов к этой проблеме у Ч. Айтматова и Вл. Солоухина проявилась уже в отношении к старому Момуну. В повести оно вовсе не столь безоблачное, как показалось Вл. Солоухину. Одним из первых это подметил Р. Бикмухаметов, который в своем выступлении в дискуссии «Закономерности развития советских литератур» в журнале «Вопросы литературы» (1971, № 9) выразил свое несогласие с Вл. Солоухиным, подменившим повесть Ч. Айтматова рассказом об «абстрактной борьбе добра со злом», и попытался дать социальное толкование конфликту повести: «Момун у Ч. Айтматова — воплощение патриархальных устоев... Образом Момуна Ч. Айтматов беспощадно разоблачает прекраснодушную, национально ограниченную веру в силу патриархальных начал. Он зорко увидел их компромиссный характер. А он всегда выступал врагом компромисса — и в «Прощай, Гульсары!», и в «Верблюжьем глазе». Именно потому, что Ч. Айтматов так непреклонен не только в отношении к Орозкулу, до конца обнажив в нем темное, таящее жажду хищной власти, жестокое начало, но и к Момуну, он и пишет небывалую сказку о решающей роли начала светлого, гуманистического не только в судьбе отдельного человека, но и в судьбе народа».