Самая длинная соломинка - [5]

Он снова раскрошил хлеб, швырнул голубям и, прислушиваясь к их прожорливой воркотне, раскрыл пронзительные, с белесыми ресницами глаза.

Забелла глянул на него, на голубей, поправил свою бессмертную шляпу, медленно извлек из кармана четки и стал перебирать.

— Красивые четки, — сказал инвалид. — Здорово сработаны. Сколько в них бусин?

— Сорок, — без запинки ответил Забелла.

— Подтолкни коляску. Я покажу тебе Лиса.

Забелла покатил коляску. Испуганные голуби взлетели. Забелла глядел на багровый, толстый, как у вола, затылок инвалида, ка воротник гимнастерки, усыпанный перхотью, и почему-то вдруг замедлил шаг.

— Эй ты! Шнеллер, как говорили немцы, — воскликнул инвалид и оглянулся. В развалинах, за разбомбленной стеной стояла Вероника.

Проехав каких-нибудь пятьдесят метров по Столярной улице, коляска свернула в узкий безымянный переулок.

— Уже близко, — сказал Франциск. — Капустой пахнет. Лис очень любит капусту. Теперь направо и прямо.

И Франциск раздул меха гармоники и, мусоля толстыми пальцами клавиши, заиграл «Меланхолический вальс».

Коляска вкатила в какую-то промозглую подворотню, затарахтела по битому стеклу и кирпичу.

— Здесь. Вот его двери, — показал инвалид рукой.

Не успел Забелла открыть двери, как страшным ударом под дых был сбит с ног.

Франциск продолжал играть свой вальс.

Двое мужчин поволокли Забеллу по коридору, потом куда-то вниз, в подвал, обыскали его, раздели и долго еще отделывали кулаками и ногами.

Забелла лежал неподвижно.

Умаявшись, эти двое выкатили коляску из ворот.

— Играй, играй, — сказал Франциску один из них.

Франциск тихо растягивал меха гармоника.

— Ну? — спросил он.

Оба молчали, остывая и прислушиваясь к легкой и печальной музыке. Над коляской, над гармоникой кружились белые снежинки.

— Ну? — повторил Франциск.

Мимо коляски, громыхая по булыжнику, промчался фургон с надписью «Хлеб». Возле школы-семилетки рабочие выгружали из машины уголь. Шли дети с портфелями.

— Жив он, — сказал один из мужчин. — По крайней мере был. До нашего ухода.

— Хорошо, — глухо произнес Франциск. Вероника по-прежнему стояла за обвалившейся стеной в развалинах и, кажется, молилась.

— Капусту будешь? — спросила Вероника уже в тесной, но чисто прибранной комнате. — Разогреть?

— Не стоит, — мягко сказал Франциск. — Разве ты сейчас о капусте думаешь?

— Давай уедем отсюда, Франциск! Уедем!.. Неужто на свете нет такого места, где бы человек не охотился на человека?

— Нет, Вероника, — ответил тот. — Меняется только порядок: то ты охотишься, то — на тебя. Жалко, но сейчас не наш черед. Я это чувствую.

— Он жив? — вздрогнула Вероника.

— Нельзя убивать неизвестно кого. Он спросил — мы ответили, — сказал Франциск. — Теперь мы спросим — он ответит. Надо знать, кого убиваешь.

— Я все-таки разогрею.

Ей хотелось чем-то заняться, не думать, и Франциск понял это.

— Мы поженимся, Вероника. Поженимся, как подобает людям. С фатой и у алтаря. Ты хочешь с фатой и у алтаря?

— Хочу, — сказала Вероника.

— Вот и хорошо. А сейчас, голубушка, спустись в подвал и делай свое дело, как каждый из нас. Будь с ним ласкова. Сама знаешь, как женщина умеет.

— Даже сейчас, — горестно улыбнулась Вероника, — я все равно для тебя — шлюха. Из солдатского борделя вытащил и в бордель толкаешь.

Вероника повернулась и зашагала прочь.

— Бордель милосердия, — сказал себе Франциск и улыбнулся. И вдруг добавил ей вслед: — Но ты там не очень, не очень…

В заваленное кирпичными обломками подвальное оконце сочился скудный свет осеннего дня. Забелла открыл глаза, но не отважился ни встать, ни пошевелиться. Лишь кончиками пальцев дотянулся до своей шляпы и с грехом пополам нахлобучил ее на голову. Потом он обшарил свои карманы, но ничего в них не нашел. Во дворе, где-то совсем рядом с подвальным оконцем, ворковали голуби, и слышно было одобрительное «гуль-гуль гуль…» Наверху кто-то все время ходил и то колол дрова, то гремел посудой, то плескался водой. «Гуль-гуль-гуль» — раздалось еще раз, на сей раз последний, и теперь уже замолкли голуби, затихли шаги наверху, только доносилась беспокойная однообразная мелодия вальса.

— Гуль-гуль-гуль, — пошевелил губами Забелла, словно проверяя, пе лишили ли его дара речи.

В подвал, с супом в жестяной консервной банке, спустилась Вероника.

Забелла глянул на нее левым, менее заплывшим глазом, на всякий случай поглубже нахлобучил шляпу па голову.

— Ешь, — сказала Вероника и поднесла к его губам консервную банку. — Не бойся, здесь одна жидкость без гущи. Как-нибудь проглотишь. Денька два ты сможешь только пить. Радуйся! Они навеки могли отбить у тебя охоту пить и есть.

Забелла попытался оттолкнуть банку, капустная похлебка перелилась через край.

— Если не хочешь подохнуть — ешь, — проворчала Вероника, подняла его голову, заглянула в глаза. — Господи, какие у тебя глазищи! Хоть и залиты кровью… Лаура — это кто, твоя баба? Молодой ты еще, только волосы седые. Сделай милость, выпей! А то тебя твоя Лаура любить не будет.

— Послушай, позови своего Лиса, — Забелла ткнул пальцем в потолок, туда, где ворковали голуби, откуда доносился вальс и призывное «гуль-гуль-гуль», похожее па бульканье утопающего.