Сам Крым-Гирей, кроме скота, нахапал более тысячи пленных, сжег столько же домов не только неприятельских, но и друзей-конфедератов. И у них дочки оказались не хуже русских, после ханского прощупывания в ясырь угодили.
Пронесшись вихрем по русским и польским землям, хан ушел за Днестр на земли султана. И лично повез ему в подарок прекрасных белокурых полонянок, весьма ценившихся в восточных гаремах. Чем оказался знаменит этот набег Крым-Гирея на Русь?
Не полоном, которым огружались татары многажды дотоле, а тем, что он стал последним для крымских хищников. Именно при Екатерине II был положен конец этому позорному промыслу беспокойных соседей.
При выходе из Сената Петр Семенович увидел у крыльца коляску, пропыленную густо с дороги, запряженную парой. Из нее навстречу ему выпрыгнул генерал.
— Батюшка!
— Ваня! — воскликнул граф радостно.
Обнялись отец с сыном. У старика заблестели слезы в глазах, заметил, как сын оберегал правую руку:
— Что у тебя с рукой?
— А-а, ерунда. Пулей зацепило малость.
— Ранили? Где?
— Под Измаилом.
Заметил на груди сына на Андреевской ленте медаль:
— За что?
— За Кагул[84], батюшка.
— Ну молодец, ну молодец! — Старик поймал рукой медаль, положил на ладонь, приблизя лицо, всмотрелся в надпись, прочел вслух: «Кагул. Июля двадцать первого дня тысяча семьсот семидесятый год». Рад, безмерно рад за тебя, сынок, и генерал уж. Кем командуешь?
— Кирасирами.
— Значит, тяжелой кавалерией. Прекрасно, прекрасно. Ну что ж, поедем в нашу деревню, тут рукой подать.
Салтыков оглянулся, увидел выходящего из Сената губернатора Юшкова, окликнул:
— Иван Иванович, скажи, пожалуйста, Бахметеву, что я в Марфино отъехал. Ко мне сын с войны прибыл.
— С радостью вас, Петр Семенович.
— Спасибо, Иван Иванович, это действительно большая радость, вернулся с войны живой.
— Я скажу полицмейстеру. Езжайте спокойно, Петр Семенович.
Из коляски вылез денщик генерала, сел на облучок. Отец и сын влезли, сели рядом.
— Езжай, — сказал фельдмаршал.
— Куда прикажете?
— В Марфино, это в сторону Твери.
В пути, вздохнув, молвил сыну:
— Жаль, мать не дождалась, то-то б было радости.
— Когда померла?
— На Троицу. Царствие ей небесное.
Оба перекрестились и молчали до самой деревни. Граф приказал топить баню, чтоб можно было помыться сыну с дороги. Сходили на могилу Прасковьи Юрьевны, постояли в тишине.
Воротившись, сели обедать. На стол подавал старый денщик фельдмаршала Прохор. Он радостно приветствовал молодого Салтыкова:
— Здравия желаю, Иван Петрович. Вот уж мы и в генералы вышли.
— Вышли, Прохор, вышли. А ты все еще бегаешь?
— А как же? Чай, с Петром Семеновичем прошли вместе огни-воды и медные трубы, таперча вот Москвой управляем.
— Ты, Проша, зубы не заговаривай, — добродушно сказал фельдмаршал. — Тащи нам лучше Парашиной наливки малиновой.
— Я думал, после баньки уж, — говорил Прохор. — А то с нее в жару-те тяжко будет.
— Пожалуй, ты прав, Проша, — согласился граф. — Но по рюмке, поди, можно? А?
— Так и быть, — вздохнул Прохор, — по рюмочке примите ради радости. — И принес, поставил бутылку с малиновой наливкой.
— Разлей, Проша, разлей, — попросил Салтыков. — И себе ж не забудь.
Прохор наполнил три рюмки, дождался, когда господа возьмут свои, взял ту, что осталась. Стоял у стола, садиться не смел, знал свое место.
— Ну что, Ваня, — поднял граф свою рюмку. — Как у нас говорят, со свиданьицем нас.
Выпили, принялась за жареных карасей.
— Сказывай, сын, как там воевалось вам ныне?
— Да жаловаться грех, батюшка. Удача нам более сопутствовала в этой войне.
— Удача, сынок, дама капризная, она дуракам не сопутствует. Кто на главном командовании был?
— Первой главной армией командовал сперва Голицын.
— Александр Михайлович?
— Он самый.
— Я б не сказал, что выбор был удачен.
— Почему, батюшка? Голицын неглупый человек.
— Верно, Ваня. Он очень умный дипломат, но вояка… Сумнительно.
— Второй армией Румянцев руководил.
— Ну, этот отчаянный парень.
— Потом Голицына за то, что долго протоптался у Хотина, отозвали в столицу, а армию велели передать Румянцеву.
— А кому он передал свою, вторую?
— Панину Петру Ивановичу.
— Ну, это неплохой командир. Ты в какой армии был?
— Я в первой.
— Значит, под Румянцевым?
— Да.
— Ну и как он?
— Очень решительный и настойчивый. Он нам и на марше покоя не давал. Все натаривал к бою. Вот идем, идем, и вдруг сигнал — три пушечных выстрела, и сразу все полки строятся в каре, словно враг нападает.
— Молодец, Петр Александрович. Умница.
— И верно, батюшка. Так натаривал полки, что перед настоящим боем перестроения происходили, кажется, в несколько мгновений.
— Ах умница! А я вот до такого не додумался, все солдат жалел, мол, впереди сражение, чего их попусту дергать. Я рад, Ваня, что ты под такую команду попал. Очень рад.
— Да. Румянцев всегда говорит: «Врага не считать надо, а искать». И он побивал турок в два, в три раза меньшим числом своих солдат. Под Ларгой, например, Аберды-паша имел восьмидесятитысячный отряд, а у нас было всего тридцать четыре тысячи. Мы их разгромили так, что они побросали свои палатки. Здесь же разбили крымского хана Каплан-Гирея.
— А ты, Ваня, под Ларгой что делал?
