Сальто-мортале - [51]

— Словом, хочешь примкнуть к обширному лагерю стиральщиц носков?

— Как так?

— Ну да, к улыбчивому лагерю маленьких женушек — стирающих носки! Или это не так надо понимать?.. Бррр, Тиби, дорогой, будь любезен, еще пятьдесят!

— Да, конечно, — сказала я чуточку неуверенно и сразу засомневалась. Быть может, мне пока не следовало говорить об этом. — У нас не так. Он парень что надо. Широкоплечий, высокий, всегда улыбается.

— Это как раз и плохо.

— Почему?

— Кто всегда улыбается — не улыбается никогда.

Тут подоспела черешневая.

— Большое спасибо!

— У него автомобиль. «Шкода». Кремового цвета.

Я нанизывала глупость на глупость, как бусины на нитку. У Зизи был друг, и он так стоял подле своего длинного, как корабль, «тандерберда», что только ливреи недоставало на нем. Он ставил машину где угодно, пацаны-«специалисты» кольцом окружали ее, а он стоял подле в невидимой своей ливрее, и, когда Зизи, гордо вскинув голову, приближалась к нему длинным, пружинистым шагом, он так распахивал дверцу, словно заставлял слона пасть на колени перед нею. (Похоже, слон — мой пунктик, но что делать, я видела, я знаю, что лишь такое сравнение действительно подходит к этой сцене.) И тут вдруг вылезаю я со своей «шкодой» кремового цвета.

— Ты выходишь замуж за «шкоду»? — Ей даже «тандерберд» был ни к чему. А чувак в невидимой ливрее — к слову сказать, он был швейцарским коммерсантом и месяцами жил в гостинице «Ройял» — визжа от счастья, привел бы ее к алтарю, если б смог. Но обычно ему дозволялось лишь отвезти маму на кладбище. Я спрашивала у Зизи, каковы, собственно, ее намерения относительно ее чувака? «Он прокатит меня по всему свету. Такую роль я ему отвожу. Он еще этого не знает». — Кладешь большущий, словно ушат, цилиндр на верхний багажник, берешь под руку радиоантенну автомобиля и айда в загс…

— Нет, Зизи, я серьезно.

— Словом, хочешь стирать носки? Не могу представить себе ничего более неприятного, чем носки чужого человека. Бррр.

Она взяла стакан и отпила из него.

— Выпей глоток!

— Я не люблю.

— Ну, один только глоточек! А я не люблю фифочек, которые на все отвечают: не люблю. — Она, издеваясь, растягивала слова: — Ах, не люблю. Ах, нельзя. Ах, не привыкла!.. Ах, елки-палки, мы не привыкли умирать, но все-таки подыхаем. Ну, прошу тебя, выпей глоточек. Если и умрешь от этого — не жалко.

Я отпила глоток и поспешно запила содовой.

— Вот так! — довольная, сказала Зизи. — Не бойся, я не собиралась вводить тебя во грех. — Она снова изменила голос. — Потому что за одним глотком следуют другие и, мои уважаемые слушатели, так далее, без остановки.

Я засмеялась.

— На тех, кто всего боится и делает в штанишки от брошенного снежка, обычно и обрушивается снежная лавина, — сказала Зизи. — Выпей еще глоток и за это.

Я отпила еще глоток. И за это!

— Он не чужой, — многозначительно сказала я.

— Все люди чужие, — сказала еще более многозначительно Зизи. — Случается, посмотревшись в зеркало, я спрашиваю себя: «Кто это?..» А носки есть носки.

— Но Зизи, — умоляюще сказала я, — для меня это не проблема. Мы говорим совсем о разном.

— Ну, а что же для тебя проблема?

— Я боюсь, что настанет день, мы не встретимся больше, и тогда… — Я взяла бумажную салфетку, на которой написала «Жена Тамаша Беловари», и разорвала ее надвое. — Вот в чем дело!

Она облокотилась о стол, подперла руками подбородок, и ее большие голубые глаза стали огромными.

— Боишься, что он бросит тебя.

Я кивнула.

— Хочешь удержать его.

Я кивнула.

— Хочешь выбраться из своего подвала с тряпками.

— Не об этом речь.

— Об этом, ну да все равно.

— Нет.

— Ладно. — Она разгладила половинки бумажной салфетки и пригнала их друг к другу. — Вот что главное, не правда ли?

Я даже не кивнула.

— Ну так слушай меня, малышка!.. — Ее глаза сделались прямо-таки устрашающими. Как у тигра. Голубоглазая, изумительной красоты тигрица пристально смотрела на меня, и я не смела пошелохнуться. — О таких вещах не принято говорить. Но один раз можно. Я думаю, даже тигры не болтают между собою о том, как они ломают хребет своей добыче. — Как только она произнесла слово «тигры», меня прохватил озноб. Какие таинственные электрические цепи порою связывают человека с человеком. — Они тщеславны до конца своих дней.

— Кто? — пролепетала я. Тигры все еще не выходили у меня из головы.

Она пропустила мимо ушей мой глупый вопрос.

— До последнего издыхания. Они обвиняют в этом нас, но они сами такие. Как индюки. Павлин красивее индюшки. Их головы разрываются от прилива крови. Они погибают от тщеславия. Их собственное тщеславие пожирает их, как удав. Формула, ты выдаешь ее однажды: «Ты прекраснее, великолепнее, чем все другие индюки. Ты индюк из индюков». И даже: «Ты единственный настоящий индюк!» Ты можешь изощряться как угодно. Не бойся, ты не возбудишь подозрений. Итак: выкладывайся сполна. Затем умолкни. С этих пор твоего индюка силой не оторвать от тебя. Он без конца крутится вокруг тебя, выпячивает грудь, распускает хвост. Если ты вдруг повернешься, то столкнешься с ним. Если ты выходишь в дверь, вот он сидит на пороге. Блу-блу-блу-блу-блу! Ведь правда, я великолепнее всех прочих индюков? Ты бросаешь взгляд на него, потом на часы. Мне надо торопиться, говоришь ты. Он бежит за тобой, оперенье в полном беспорядке. Ведь правда, я больше индюк, чем любой другой? Сегодня будет хорошая погода, говоришь ты. Вечером он ждет тебя у ворот, ходит гоголем. Хрипло нашептывает тебе на ухо: правда ведь, я единственный настоящий индюк? Правда? Правда? Ты отталкиваешь его от себя, взглядываешь на него, не повредит делу, если слегка поморщишься. Меня мама ждет к ужину, говоришь ты. Моя любимая, добрая мама, я не могу заставить ее ждать. И так далее. Если захочешь, он на твоих глазах копыта откинет. Ты поняла?