Сальто-мортале - [17]

Итак, я поставила крест на учебе в школе и обращенным в будущее жестом перечеркнула также и университет.

Как в полусне, я возвратилась на место, я, Магди Кишш, которая не разбирается в истории.

5

Нашу мельницу построили, наверно, лет сто или двести назад из плоских камней, стены у нее очень толстые, прямо-таки крепостные. Входная окованная дубовая дверь тоже такая толстая, что ее не разбить и палицей. Обширное, словно зал, нижнее помещение мы разделили на три части — кухню, лабораторию и ванную, все это стоило немалого труда и времени, ванну, к примеру, мы смогли поставить только через два года, зато душ у нас был уже в первый месяц. На верхние этажи вела деревянная лестница.

Когда-то мельница принадлежала старому Геде, нахрапистому угрюмому старому кулаку. Естественно, помимо мельницы у него была пашня, виноградник и сорок хольдов леса. Ну и, конечно, красивый большой дом, конюшни, сарай, короче говоря, все. В 1944 году возвращавшиеся с крупных боевых заданий самолеты союзников сбросили над этой местностью — вернее, и над этой местностью тоже — остатки своего боевого запаса, и одна фугасная бомба угодила прямо в дом Геде. Ровно в полдень, когда вся семья сидела за обеденным столом. В семье было двое сыновей и дочь, да еще зять, живший с ними вместе. Молодой сын мельника (освобожденный от воинской службы) погиб вместе со всей семьей, второй сын, учитель, не вернулся с фронта.

Деревня расценила этот случай как божью кару.

Она издавна ненавидела род Геде. В XVIII веке здесь якобы жил один Геде, которого убили. Этот срывал мзду с каждой мало-мальски миловидной женщины или девушки. Его подловили наверху в винограднике, полупьяного, уволокли в лес и сожгли на костре живьем, словно ведьму. Он выл, умолял хотя бы прикончить его сразу, но никто и пальцем не шевельнул, люди только стояли и неподвижно смотрели на разгоравшееся пламя.

Эту историю поведал нам местный гончар, дядя Фери Лакош, после председателя кооператива наш второй добрый друг. Это был странный, можно даже сказать загадочный человек, обычно немногословный, или, точнее, созерцательный, но изредка и у него развязывался язык. А потом так же внезапно он обрывал на полуслове то, о чем начал говорить, и порой лишь через несколько недель, а то и месяцев возобновлял разговор. Так же было и с историей Геде.

— Ну да, — сказал он вдруг много позже, — тогда на деревню разом упали две бомбы. И погибло втрое больше людей, чем было в семействе Геде. Но про это как-то забыли, ведь народ справедливости жаждет. Хотя бы и в сказке. И костер тоже, кто знает, был ли он на самом деле? Наверняка известно только одно: рядом с Верхним лесом есть пашня — Костровая пашня.

— А вы-то сами как думаете? — спросил Дюла.

Это был не праздный вопрос, ведь мы и сами не раз обсуждали историю Геде. Когда дул восточный ветер, Верхний лес, казалось, шумел совсем рядом у нашей постели — мы спали с открытым окном. Если человек живет в относительном одиночестве и в глубоком душевном покое, рано или поздно у него появляется огромный интерес ко всему, что его окружает. Ошибаются те, кто считает это уходом в свою скорлупу. Нет! Ведь до нас доносилось не только отрывистое тявканье лисиц, рыскающих среди виноградников на окрестных холмах, не только до нереальности далекий свисток поезда в зимние ночи, когда воздух плотен и чист, — через наше распахнутое окно мы любовались звездами.

— Иногда верю всему, — сказал Лакош, — а иногда ничему. С глиной у меня тоже так бывает. Иной раз берешь ее в руки и думаешь: вот сейчас я сделаю из нее самую прекрасную вещь на свете (полетят по ней клином синие дикие гуси, по кругу, по кругу, а куда, никто не знает), а иной раз она только выдавливается между пальцев — так и шмякнешь ее обратно: что можно сделать из горсти грязи?

В большой комнате на втором, срединном этаже дядя Фери Лакош сложил для нас кафельную печь. Первую зиму мы мучились с железной печкой, которая топилась опилками. Собственно говоря, грела она хорошо и мучала нас не она сама, а добывание опилок. (Ну, и конечно, уж очень она была уродлива.) Эту печку с тремя водогрейными коробками мы купили за пятьсот форинтов, и это бы еще ничего, но вот опилки приходилось привозить в мешках на велосипеде, за одиннадцать километров с госхозной лесопильни. Вдобавок, их еще каждый раз надо было выпрашивать, потому что отдавали их неохотно, они использовались как подстилка на птицефабрике. Ох, и бедовали же мы в ту первую зиму! Тепло, добытое с таким трудом, не очень-то и радует.

Помню одну нашу вылазку с целью добыть опилок. Тягач «зетор» с прицепом должен был ехать рано утром в районный центр за минеральными удобрениями, и мы поехали на нем, чтобы привезти с тамошней большой лесопильни побольше опилок (скажем, мешков десять-пятнадцать).

Мы с легким сердцем вскарабкались на прицеп, особых холодов тогда не было, и мы надеялись, что наконец-то хоть на несколько недель разрешится наша проблема отопления. Мы пропыхтели через Гендерхаз и взобрались вверх по знаменитому крутому эреченьскому серпантину, — к этому времени совсем рассвело. Небо было затянуто облаками, но не безнадежно, за облаками угадывалось солнце, на землю давил жесткий и серый, как сталь, рассвет. Секейский край в миниатюре. По крайней мере, таким представлялся он мне по рассказам отца. Только я как бы видела сейчас через перевернутый бинокль то, что жило во мне с детства. Маленькая речка, на которой стоит наша мельница, там внизу — Фекетеюдь, колы на виноградниках — могучие стволы сосен, и солнце прячется не за облаками, а в снегах Харомсека. Мой отец был родом из Алщочернатона. Навстречу нам дул сухой восточный ветер немере, то ласковый, то леденящий — так говорил о нем отец, и иной зимой немере может так разойтись, что кусается сквозь сапоги и пробирает человека до мозга костей. Отец так увлеченно рассказывал нам об этом, что нам с Иваном ужасно захотелось походить в своих сапожках в самой «пуще», на себе изведать, как кусается сквозь сапоги немере. Первый том «Авеля»