мы зачитали до дыр. В сотый, в тысячный раз мы приставали к отцу, и ему приходилось вновь и вновь рассказывать, как он буквально свалился на здоровенного медведя, дремавшего за толстым поваленным стволом. «Мое счастье, что он объелся малиной!» Мы сдвигали два стула, Иван ложился на ковер, а я «валилась» на него — он это выносил, поскольку был на год старше меня, — а затем мы стремглав разбегались в разные стороны. «Даже шкура у него пахла малиной». Матери это нередко надоедало. «Я этим вот как сыта! — Она проводила ладонью поверх головы. — Секейские босяки!» Отец бледнел, однажды даже стукнул по столу кулаком. «Даже сам король не мог бы стать секейцем! Дворянином можно сделать кого угодно! А секейцем никого и никогда!» Какого-то прадеда моей матери король пожаловал дворянством. Мы вылетали вон из комнаты — в такое время лучше не попадаться родителям под руку, скорее, скорее в ванную, там мы жались в темноте друг к другу, забившись за печку, «Как враги, — шептала я Ивану, — вот чудно». Он не отвечал. Хорошенько прислушавшись, мы разбирали некоторые слова. Отец упоминал и о борьбе за независимость, говорил, что императорские войска так и не вошли в Харомсек и что Бем
[3] не развоевался бы так, как он развоевался, если бы его не поддержали секейцы. А кто помог секейцам? Никто, бог и тот не помог, даже те несколько пушек, что у них были, они отлили сами. «Будь секейцев чуточку побольше, все полчища врагов — даже если бы их что саранчи было — ничего не могли бы с ними поделать!» Тут раздавался исступленный крик матери: «Многого ты добился со своим секейством! До кучера дослужился!» — «А ты до жены кучера!» Всего мы не слышали, да и не хотели слышать. Вообще-то, отец был приемщиком посылок, он стоял за большими весами с круглым циферблатом — за ухом толстый синий карандаш, в банке с клеем кисточки, в предпраздничные дни за его спиной высились горы пакетов. Он работал на приеме не у главного входа, а у боковой двери из переулка, причем с неимоверной быстротой, и чуть ли не с закрытыми глазами знал, где что подчеркнуть, что куда наклеить. Я любила смотреть, как он работает, и, когда смотрела, мне казалось, что важнее приема посылок нет ничего на свете. Возчиком отец работал не в службу, а в дружбу, и то лишь очень короткое время, ведь тогда почту уже давно перевозили на автомобилях, просто один из них окончательно развалился, и тогда вытащили на свет божий старую, зеленую конную повозку. Стали искать возчика. Отец согласился сесть на козлы, Иван с первых же дней уговорил отца взять его с собой и через несколько недель под большим секретом сообщил мне: «Вчера на улице Гергей он передал мне поводья!» С тех пор Иван влюбился в лошадей, в бега на всю жизнь.
Но возчиком отец прослужил недолго, появились импортные автомобили, и с тех пор отец стал сопровождать почтовые вагоны, ведь место приемщика посылок, конечно, уже было занято.
От тети Берты каждый месяц приходило письмо. Продолговатый конверт, удлиненные, глубоко вдавленные в бумагу буквы. Милые мои Доми, Маргит, Магди и Иван!
Сообщаю…
Мы всегда перечислялись поименно, и письмо всегда начиналось с «Сообщаю»…
Тетя Берта, старшая сестра отца, была на семнадцать лет старше его и занималась акушерством в Алшочернатоне. Мне казалось прямо-таки невероятным, чтобы хоть раз не пришло очередное письмо от тети Берты. Оно всегда приходило и, значит, будет приходить всегда. Это вернее верного. Отец и мать тоже всегда будут ругаться, а потом мириться. А мы во время этих бурь всегда будем прятаться за печкой в ванной и, обоняя проникающие из внутреннего двора сомнительные запахи, со смехом говорить: вот тебе и вонючая пещера Торья![4]
Сообщаю, что поймать малютку медведя и на этот раз не удалось. Он уже почти был в руках, как вдруг перекувырнулся и кубарем покатился вниз по косогору, а там исчез в густом ежевичнике вслед за своей матерью. Он уже стал осторожным. Возможно, как-нибудь потом нам удастся поймать какого-нибудь маленького разиню…
Мы с наслаждением читали ее письма. «Малютка медведь» — тетя Берта всегда писала так, и нам это нравилось больше, чем просто «медвежонок», не могу даже сказать почему, — малютка медведь всегда оказывался большим ловкачом. Мы и жалели об этом, и в то же время радовались. Представляли себе, как он кубарем катится по косогору, а на верхушке горы стоят ошарашенные люди.
Наши ответы тоже были длинными и подробными. Иван давал инструкции: позаботьтесь о том, тетя Берта, чтобы у него были красивые круглые уши. Еще мне хотелось бы, чтобы шуба у него была коричневая, а не рыжая. И слишком уж разиню не надо, потому что все должны удивляться, когда мы поведем его по улице…
Но нам всегда что-нибудь мешало.
Говорят, — писала тетя Берта, — что перевозить медведей через границу запрещено. А как раз сейчас здесь много подходящих малюток медведей, их можно видеть повсюду, они толстенькие, веселые и такие ручные, что, кажется, позови их — и они побегут к тебе. Но медвежьи шкуры конфискуют. Если дело и выгорит, то только при условии, что таможенники машинкой остригут малютку медведя наголо. Если зверюшка до смерти простудится, я себе этого никогда не прощу и думаю, что Магдика и Иван тоже этого не хотят…
