Саладин - [126]

Верный биограф султана счел оскорбительным то, что сын поспешил его похоронить раньше времени и занять его место за столом или где-либо еще. Однако, не решившись написать об этом прямо, лишь отметил, что не только он, но и другие придворные увидели в этом «дурной знак».

Далее Баха ад-Дин приводит в своей книге подробную хронику последних двенадцати дней болезни Салах ад-Дина. Еще одним «дурным знаком» стал отказ явиться во дворец личного врача Салах ад-Дина, сопровождавшего его много лет во всех поездках. Это было истолковано однозначно: лекарь знал, что его пациенту уже ничем не поможешь, и не хотел, чтобы на него возложили ответственность за его смерть.

Другие врачи посоветовали пустить султану кровь, но от этого ему стало только хуже. На шестой день болезни Салах ад-Дин был уже настолько слаб, что не мог сесть без посторонней помощи. Согласно указаниям врачей он должен был запивать лекарство теплой водой. Когда ему принесли первую чашку, оказалось, что вода в ней слишком горяча. В поданной ему второй чашке она была излишне холодна. И тогда Салах ад-Дин якобы воскликнул: «О Аллах! Неужели во всем дворце нет человека, который может принести воду нормальной температуры?!»

«Мы с ал-Фадилем покидали его со слезами, струящимися из глаз, и он сказал мне: «Какую великую душу теряют мусульмане! Именем Аллаха, любой другой человек на его месте швырнул бы чашку в голову того, кто ее принес!» (Ч. 2. Гл. 180. С. 415), — комментирует этот эпизод Баха ад-Дин.

Конечно, к этим словам можно отнестись с усмешкой: дескать, из всего вышесказанного ясно, что у Салах ад-Дина уже ни на что не было сил; как же он мог швырнуть в кого-то чашкой?! Но в том-то и дело, что Баха ад-Дин и аль-Кади аль-Фадиль были уверены: даже если бы у него были силы, он этого никогда бы не сделал. По той простой причине, что на какие бы высоты его ни заносила жизнь, он всегда умел сохранять внутреннее благородство или, как, наверное, сказали бы сегодня — внутреннюю интеллигентность, не позволявшую ему хамить тем, кто был ниже его по рангу, а ниже были абсолютно все. Он был и в самом деле удивительным человеком, и мусульманский мир действительно терял в те дни великую душу. Одну из самых великих за всю свою историю.

В последующие три дня у Салах ад-Дина начало путаться сознание, он часто бредил, а на девятый день болезни впал в какое-то странное состояние оцепенения и уже не мог принимать прописанных ему лекарств.

Между тем слухи о болезни султана породили настоящую панику в Дамаске: многие опасались, что сразу после его смерти в городе воцарится анархия, начнутся грабежи и насилие. Дело дошло до того, что торговцы и ремесленники стали увозить с рынков свои товары.

Аль-Кади аль-Фадиль и Баха ад-Дин продолжали первую треть ночи дежурить у его постели, и когда они выходили из дворца, по выражению их лиц люди пытались догадаться, случилось ли уже непоправимое или еще нет.

На десятый день Салах ад-Дину неожиданно стало легче. Он сильно пропотел, пришел в себя, и некоторым из его приближенных даже показалось, что кризис минул и теперь султан пойдет на поправку. Но это было, видимо, то самое улучшение, которое нередко предшествует агонии. Уже через несколько часов султану снова стало хуже. Он продолжал обильно потеть, но это уже не приносило ему облегчения. Вечером 2 марта комнату Салах ад-Дина наполнили женщины дворца, которые стали так громко рыдать, что их пришлось увести.

Видя состояние отца, аль-Афдал решил, что пришло время действовать. Призвав городского судью, он велел ему составить текст присяги на верность, призванную обеспечить законность преемственности власти без того, чтобы сам Салах ад-Дин высказал свою волю. При этом, разумеется, никакого другого законного наследника, кроме себя, он не видел.

Текст присяги звучал так:

«Пункт 1. С этого момента и впредь, целенаправленно и неуклонно, клянусь в верности ал-Малику ан-Насиру [Салах ад-Дину] до тех пор, пока он жив, и я никогда не ослаблю своих усилий на поддержку его правления, посвящая мои жизнь и богатство, мой меч и моих воинов служению ему; я буду повиноваться его приказам и следовать его воле. Затем я сохраню ту же верность его сыну, Али, и наследникам этого правителя. Беру Аллаха в свидетели, что буду повиноваться ему и поддерживать его правление и земли, посвящая мою жизнь и богатство, мой меч и моих воинов служению ему; я буду повиноваться его приказам и запретам и клянусь в том, что мои личные решения будут соответствовать этой клятве. Призываю Аллаха в свидетели моим словам.

Пункт 2. Если я нарушу мою клятву, то это будет означать, что мои жены будут со мной разведены, мои рабы получат свободу, а я должен буду отправиться босиком в паломничество в Мекку».

После этого в одном из дворцов Дамаска были собраны все находившиеся в это время в городе эмиры, а также городские чиновники и офицеры дамасского гарнизона и личной гвардии султана. Всем им было предложено принести эту присягу, но далеко не все поспешили безропотно исполнить это требование. Многие из них оговаривали принесение клятвы теми или иными условиями — сохранением за ними уже имеющихся в их управлении городов, выдачей новых уделов и т. д. Один из эмиров заявил, что готов принести клятву лишь при условии, что из него будут исключены слова о разводе с женами, которые он считал неприемлемыми.