Сахарный ребенок. История девочки из прошлого века, рассказанная Стеллой Нудольской - [23]
Как-то в разговоре обнаружилось, что Уляша совсем никогда не ходила в школу и читать не умеет. Некоторые буквы знает, а складывать слова не может. Она умеет только печатными буквами расписываться, «а то зарплату не дадут». И я стала учить Уляшу читать. Все буквы выучились очень быстро, а потом мы пели слова. Я попросила маму написать на листе слова песни «Слети к нам, тихий вечер» печатными буквами. По этому «пособию» Уляша довольно быстро научилась читать.
Как-то Уляша распорола нашу котомку, выстирала её со щёлоком – и получился хороший кусок сурового полотна. Пока мы разговаривали с ней и пели, она вышивала там гладью васильки. Синие васильки на светло-сером фоне выглядели необыкновенно красиво. Из этого вышло для меня очень нарядное платьице.
Ещё у Уляши нашёлся довольно большой кусок и несколько совсем маленьких кусочков белого материала, похожего на марлю, только очень плотного; назывался он «мата». На этих кусочках она учила меня делать мережку и вышивать крестиком. Пока я всё это осваивала, она расшила розочками большой кусок. И получилась настоящая, как у Уляши, украинская блузка!
Я была совершенно счастлива.
– Наденешь на Рождество, – сказала Уляша, – когда пойдём колядовать.
И стала учить меня колядкам – это такие песни с пожеланием добра хозяевам.
С маминой помощью мы склеили рождественскую звезду. И в праздники прошлись с Уляшей по всем семи комнатам.
С особенным удовольствием, стоя в дверях в украинской кофточке, я выпевала:
И нам надавали много лепёшек и ещё чего-то вкусного.
А потом в бараке накрепко заперли входную дверь, завесили её рядном, чтоб не дуло, вытащили в коридор столы, занавесили окна в комнатах, чтобы не было видно с улицы, что происходит в доме, и все сели праздновать Рождество. Ели «украинский бешбармак» (на самом деле бешбармак – блюдо казахское, с лапшой, но у нас в бараке так называли густой суп из баранины с галушками), мамалыгу с патокой (сахара ни у кого не было, но изредка доставались сладкие отходы сахарного производства) и тёплые пирожки, которые называли «шанежки».
И ещё был концерт. Мама спела несколько рождественских гимнов, мы с Уляшей пели про тихий вечер, а потом Уляша взяла мамин сборник стихов и прочла (сама!) вслух и очень выразительно «Илью Муромца» Алексея Толстого (Уляша со знанием дела объявила: «Алексея Константиновича!») и «Деревенского сторожа» Николая Огарёва. И все громко хлопали Уляше, а она сказала, что у неё очень хороший учитель, и мне тоже хлопали.
Федосья Григорьевна сказала, что я «таке разумно дитё» и вообще «гарна дивчина», но «ще не вмие чулки плесть», то есть я ещё не умею вязать чулки.
Уляша обещала меня научить. Кравченки подарили мне пять спиц, а Пилипенки – два клубка шерсти, белый и чёрный.
Но научиться вязать в ту зиму я так и не успела.
XI. Тонкий лëд
В киргизских степях зимой почти не бывает снега, но морозы вполне приличные. В середине января случился сильный мороз, и вода в котловане, вырытом когда-то для добычи глины, покрылась льдом. Вначале замёрзли края, а потом и середина.
Котлован был километрах в двух от нашего посёлка, на полпути между верхним посёлком и конюшней центральной усадьбы. Когда появился лёд, котлован облепила ребятня с усадьбы, и конечно же, туда двинулась мелюзга с нашего посёлка.
Шли мы плотной кучкой. Впереди – заводила всех наших проказ, мальчик чуть старше меня со странным именем Сапкос – так киргизы произносят слово «совхоз». Именно так назвали Сосонбаевы своего сына. В конце 20-х – начале 30-х годов появилось много новых, нетрадиционных имён, произведённых от имён и фамилий вождей (Лени́на, Стали́на, Владле́н), от слов политических лозунгов (Рэм – революция, электрификация, мир, Рим – революция, интернационал, мир) или просто отражавших стремления родителей (Артака – артиллерийская академия, Сапкос – совхоз).
Сапкос единственный из киргизских ребятишек прилично говорил по-русски, а так как его отец Сосонбай был главой рода, то и относились к нему соответственно – уважительно. На верхнем участке школьников не было. Школа была только на центральной усадьбе в пяти километрах от нашего посёлка, и, когда дети в семье должны были в восемь лет идти в школу, семью переводили работать на центральную усадьбу. К школе все так или иначе должны были русский знать, потому что преподавали там по-русски. Сейчас вся наша компания была 6–7 лет от роду и по-русски говорила весьма приблизительно.
У замёрзшего котлована уже собралось в тот день человек двадцать ребят – все значительно старше нас, явно школьники. Некоторое время мы стояли друг против друга – пять «верхних» шестилеток и десятка два «центральных» – от восьми до двенадцати.
– Вот и здо́рово, пришли испытатели! – закричал один из больших мальчиков. – Идите сюда!
Мы подошли.
– Вот ты, самая лёгонькая, умеешь кататься по льду? – это мне.
– Да, но у меня нет коньков. Раньше были «снегурочки», а теперь нет.
– А у нас ни у кого нет. Мы катаемся просто на ногах. Умеешь?
– Не знаю, попробую.
Спустилась на лёд, оттолкнулась, поехала. Даже лучше, чем на коньках!
