Сафьяновая шкатулка - [49]

Километров десять они проехали, не проронив ни слова.

Через полчаса, пропетляв по извилистой дороге, машина остановилась под огромным раскидистым тутовником, росшим в нескольких шагах от раскрытой двери небольшого ресторанчика на краю какого-то поселка. Из ресторана вышел громадный мужчина в белой спецовке с закатанными по локоть рукавами. Мужчина был примерно одного возраста с Фридом, но рядом с ним Фрид казался вдвое моложе. Раздвинув в широкой улыбке черные, кокетливо подрезанные усы, он шел к машине, припадая на правую негнущуюся ногу, очевидно, протез.

— Фрид! — раскинул он руки. — Гроза дорог! Давненько не виделись.

Фрид улыбнулся, пожал протянутую волосатую руку.

— А рядом кто? — Мужчина нагнулся, посмотрел на Нору. — О, черт!..

— Нора, познакомься: мой фронтовой друг…

— Ибрагим! — представился тот.

Поколебавшись, Нора протянула ему руку. Тот осторожно, словно боясь расплющить ее в своих ручищах, с чувством пожал.

— Очень рад! А где Алешка?

— На работе. А мы с Норой решили покататься немного и по дороге проголодались.

— Разве что голод заставит тебя вспомнить обо мне, старый пират!

— Что у тебя хорошего? — спросил Фрид.

— Все хорошее, — отозвался Ибрагим, кося глазом на Нору. — Ты бодро выглядишь, старик, можно подумать, по лотерее выиграл. А может, и впрямь выиграл?

— Нет, лотереей не увлекаюсь. Просто я слишком живуч. Даже врачи никак убить не могут.

— Ничего, еще успеют, врачам надо верить. Перейдем к делу: чем вас накормить? Привезли свежую осетрину — шашлык из нее есть будете?

— Будем.

— И Нора будет?

— И Нора будет, — сказала Нора.

— Вот это, я понимаю, разговор! Если вы не против, и я пообедаю с вами.

— Мы не против, мы даже рады, — сказала Нора.

— Когда молодые женщины говорят такие слова, для большей убедительности они должны при этом улыбаться, — заметил Ибрагим.

— Она улыбается, — сказал Фрид, — только ты этого не видишь.

— И то верно, — кивнул Ибрагим. — Так я пойду и распоряжусь.

— Он на меня обиделся? — спросила Нора, когда Ибрагим скрылся в дверях.

— Нет, — сказал Фрид, — впрочем, не знаю. Да это неважно. Он тебе не понравился, что ли?

— Я не думала об этом. Просто у него слишком ухоженная внешность.

Фрид нахмурился: она опять других сравнивает с ним!

— Во время боя на него можно было положиться.

— С тех пор прошло пятнадцать лет, — пожала плечами Нора.

— Это много? — Фрид холодно посмотрел на нее.

Она смутилась.

— Что у него с ногой?

— Оторвало осколком.

— Он тоже был летчиком?

— Нет, механиком. Однажды немцы бомбили аэродром. Осколком фугаски ранило Ибрагима. Мы долго его искали и спустя несколько часов нашли в воронке полуживого.

— Много крови потерял?

— Да. Срочное переливание ему сделали прямо на летном поле.

— Кровь ему дали вы?

— Да.

— Алексей Иванович как-то рассказывал мне об этом.

Фрид добродушно улыбнулся:

— Мы с Ибрагимом теперь братья по крови.

Вскоре пришел и Ибрагим с подносом, уставленным тарелками, судками, с шашлыком и бутылкой белого сухого вина. Нора приняла поднос и поставила к себе на колени. Ибрагим протиснулся на заднее сиденье.

— Ну поехали, — сказал он, беря поднос с Нориных колен.

Фрид не спросил, куда ехать, он, как видно, это уже хорошо знал. Он вывел машину из-под раскидистого тутовника и оказался у развилки дорог, поехал по левой, через несколько минут машина свернула в рощу и, петляя между деревьями, как челнок сквозь нити, проехала с километр и остановилась у родника, бившего из-под огромного, в несколько обхватов, бука, с толстых корней которого земля давно уже была смыта, и они напоминали огромных питонов, пьющих воду.

Ибрагим вышел из машины, взял бутылку с вином и сунул под холодную родниковую струю. Нора стала помогать ему: салфетку расстелила было прямо на траве, но Ибрагим удержал ее за руку:

— Нет, Нора-джан, не так, сейчас мы все устроим в наилучшем виде. — Он прошел к багажнику, достал алюминиевый раскладной дорожный столик, два стула и поставил их впритык к раскрытой дверце машины, рядом с Фридом. — Вот теперь можешь накрывать.

Нора расстелила салфетку, поставила на столик хлеб, зелень, тарелки, стаканы. Работала она неумело и без охоты, как бы через силу заставляя себя. Время от времени она бросала на Фрида короткие, тревожно-недоуменные взгляды, как человек, проснувшийся в незнакомой комнате, в которую неизвестно как попал, и рассматривающий незнакомую обстановку, еще не разобравшись, во сне ли он или наяву.

«Ты ищешь логики в моих или своих поступках. Не ищи, ее нет. Мы оба душой признали классическую формулу самооправдания; что мне ваша логика — у меня своя логика! Моя — в моем страхе перед одиночеством. А твоя?.. Не знаю, да и не хочу знать… С меня довольно и того, что я знаю».

Нора перегнулась через столик.

— Вы хотите что-то сказать, Фрид Степанович?

— Нет, не хочу.

«Моя боль — это моя боль, твоя — это твоя. Здесь и проходит четкая граница между двумя людьми, какими бы достоинствами и добродетелями они ни были отмечены. Слова есть слова, чувство есть чувство — это тоже граница, но уже в самом человеке. Блажен, кто верует в их тождество, а я — нет. Вот в чем наша с тобой беда».

— О чем вы сейчас думаете, Фрид Степанович? — спросила Нора.