Сафьяновая шкатулка - [48]

Машина, заверещав тормозами, остановилась. Фрид неотрывно смотрел на раскинувшуюся перед ним панораму и напряженно молчал. Лицо его медленно бледнело.

Посидев немного, Нора осторожно вышла из машины. Подошла к краю шоссе и теперь только сообразила, что всю дорогу от города они поднимались вверх и вверх. Подъем был незаметен для глаза, но оказался весьма ощутимым: машина стояла у края шоссе. В этом месте дорога круто сворачивала вправо и скрывалась за горой. Прямо под ногами Норы был обрыв — глубокий, метров сорок. Внизу валялся то ли большой ящик, то ли кузов грузовика, на нем еще можно было различить остатки выгоревшей на солнце краски. Дальше открывался необозримый простор до самого горизонта — далекого, терявшегося за едва видневшейся синевой горной цепи. Простор был вычерчен ровными квадратами полей и виноградных плантаций, за плантациями, в тени высоких деревьев, наверно тополей, прятались приземистые, окрашенные в белое домики под железной красной крышей.

После каменной теснины, сквозь которую они только что проехали, Норе казалось, что она медленно парит над землей — настолько все было неожиданно, нереально… Солнце село, и весь закат был охвачен заревом, отблеск которого лег на всю долину, окрасив ее в розовый цвет. Но все-таки зачем они приехали сюда?

Нора обернулась и посмотрела на Фрида. Тот сидел, откинувшись на спинку сиденья, неестественно запрокинув голову, судорожно вцепившись левой рукой в дверцу машины.

Нора вскрикнула и бросилась к нему:

— Фрид Степанович! Что с вами? Вам плохо?

— Нет, — спокойно ответил Фрид. Пальцы его медленно и нехотя разжались. Он поднял голову. Лицо его было неестественно бледно, бледность явственно проступала сквозь загар, и в ней было что-то непривычно зловещее. Рука Фрида потянулась к левой ступне, стала растирать ее, сжимать… Холодный пот выступил у него на лбу…

— Вы плохо себя чувствуете?

— Чушь какая-то, — проворчал Фрид. — Почему ты решила?

«Или он не понял, что лежал почти без сознания?» — подумала Нора. Она быстро обогнула машину, села рядом с ним и застыла, словно окаменев, с закрытыми глазами. Лицо ее было бледно, лишь на щеках играли пятна румянца.

Фрид не смотрел на нее.

— Фрид Степанович, — сказала она.

— Что?

— Только не вздумайте делать вид, будто вам смешно. Потому что вам не смешно. И еще потому, что это правда, это давно уже правда, и я ничего не могу поделать с собой. Я люблю вас, и вы это знаете, потому что вы тоже любите меня. Только вы хотите своей рассудительностью заставить меня одуматься… Вы считаете, что я поступаю безрассудно. Разве не так?

Фрид молчал. Его испугало не то, что она сказала, а невероятная проницательность, вынудившая ее сказать эти слова.

— Что вы молчите? Ну что вы молчите? — почти закричала она. — Ну хоть во что-то вы верите?!

Фрид повернулся к ней, хотел ответить. Но Нора вдруг с неожиданной силой взяла его руку и стиснула в своей.

— Не надо, бога ради, не надо! Лучше молчите! Я боюсь, что вы сейчас скажете какую-нибудь пошлость насчет быта, который убивает любовь! Не надо, я это слышу каждый день от других. Лучше молчите…

Фрид закрыл глаза и побыл так немного, словно отдыхая в темноте. Внезапно он почувствовал на лице тепло ее дыхания. Он открыл глаза и увидел совсем близко ее лицо, ее васильково-синие глаза, дрожащие в озерцах непролитых слез. «Ты мне нужна, ты мне смертельно нужна, твои глаза, тонущие в слезах, твои бледные щеки, твои полуоткрытые губы, твои волосы, твои плечи; я не могу, у меня нет сил противиться твоему безрассудству, потому что мне нечего противопоставить ему, кроме своей шаткой рассудочности, в которой больше наигранности, чем искренности, и я не знаю, часто ли мы бываем искренни, отказываясь от радости, которая сама идет к нам. Если нет, тогда зачем мы играем с самими собой?..» А васильковые глаза ждали, молили, заклинали, кричали! И Фрид чувствовал себя оглушенным, раздавленным. Он обнял Нору за плечи, почти грубо, так, что она застонала, прижал к себе и стал целовать с такой неистовой жадностью, которой не подозревал в себе. И тогда он понял окончательно, что его трезвость, его рассудочность были всего лишь маской, за которой он прятался сам и прятал свои страхи.

— Глупый, глупый ты мой, ведь ты же любишь меня, — лепетала Нора, смеясь и плача одновременно и плотнее прижимаясь к нему. — Ты же любишь меня! И разве тебе не надоело твое одиночество? Разве ты не устал от него? Скажи мне правду, ведь устал же!

— Устал, — сказал он, поглаживая ее плечо. — Но есть вещи и похуже, чем одиночество.

— А что это?

— Одиночество вдвоем. Мне это уже знакомо.

Нора села, оправила волосы. Он понимал, что не должен был говорить того, что сказал, по крайней мере сейчас.

— Я хочу домой, — сказала она.

Фрид поставил рычаг на задний ход, завел мотор. Машина отъехала немного назад. Нора решила, что они возвращаются в город. Но Фрид переключил опять на передний ход, и машина плавно поехала по асфальту дальше.

— Куда же вы? — спросила Нора.

— Не знаю, — сказал Фрид. — Куда глаза глядят. Это, по-моему, как раз в твоем вкусе.

— Может быть, — пожала плечами Нора.