Сафьяновая шкатулка - [43]

— Один — ноль в вашу пользу…

В зрительном зале рядом с ними оказался другой человек, не тот, который взял билеты. Должно быть, обменялся с этим.

— Очень понятливый дядька, — одобрительно сказала Нора.

Славик промолчал. Нора почувствовала себя виноватой перед ним, хотя и не знала, в чем ее вина. Она слегка подалась к нему, шепнула:

— Ты сердишься?

Слава ответил:

— Я тебя иногда боюсь, Нора.

Погас свет. Нора взяла руку Славы — большую и пахнущую машинным маслом, — перевернула ее, погладила жесткую и мозолистую ладонь. И ничего не сказала.

А на экране тем временем показывали осеннюю мокрую улицу небольшого итальянского городка. Аптека. За стойкой — молодая стройная женщина. Она кому-то говорит по телефону: «Хорошо, милый, до вечера». Потом на улице бесчинствуют фашисты, они стаскивают с постелей евреев… И опять стройная женщина, но уже за городом. Моросит мелкий нудный дождь, туман стелется по мокрой земле, кругом сыро, слякотная грязь…

Стройная женщина идет рядом с любовником и говорит:

— Наконец-то у меня есть мужчина, который держит меня за локоть…

У нее муж парализован и сейчас лежит дома.

(Славик посмотрел на Нору и, чего-то вдруг испугавшись, высвободил руку из ее ладоней. И прошептал: «Что с тобой?» И она ответила: «Ничего. Я смотрю. Мне очень нравится».)

А любовник стройной женщины — рослый детина, красивый, черноволосый, любящий и ее и себя — все норовил расстегнуть кофточку на ее груди, а она говорила тихо: «Не надо, милый». И она была счастлива оттого, что ее держат под руку. Бедняжка, ах, как она истосковалась по сильной мужской руке, которая сожмет ее локоть! Ах, до чего все это жизненно! До омерзения жизненно! И эта красавица жена, требующая, чтобы муж понимал ее, и этот жалкий уродец, который делает идиотски виноватое лицо и молчит, вместо того чтобы разбить ей голову своим костылем, и этот красавец любовник, которого мучают угрызения совести, но он не может сладить со своим чувством и умоляет ее, чтобы она почаще обманывала мужа.

Когда свет в зале зажегся и все встали и пошли к выходу, Славик хотел взять Нору под руку, но решил, что делать этого сейчас нельзя. Почему нельзя?

Славик этого не знал, но чувствовал. Нора не позволит. Странно как-то получается: столько людей сейчас выходит из этого кинозала, все берут под руку своих девушек, а он не имеет права брать! Что за идиотизм — это кино, вывернет иной раз человека наизнанку, так, что одна гадость! Ходишь после такого фильма, не смея взять свою девушку под руку, будто боишься запачкать ее! Кто-то на другом конце планеты кому-то изменил, кто-то с перепугу сбежал от фашистов, вместо того чтобы драться с ними, а ты у себя дома боишься притронуться к своей девушке, чтобы не запачкать ее!

На улице он остановился и решительно сказал:

— Ну-ка скажи: ты любишь меня?

— Что?

— Ты никогда не говорила мне о любви.

Нора подумала и сказала:

— Дай две копейки.

Славик опешил.

— Что? Какие две копейки?

— Мне позвонить надо! — Нора смотрела на будку телефона-автомата, возле которой они стояли.

— Кому позвонить? Ошалела ты, что ли? Первый час ночи!

— По делу. По важному делу.

Славик поискал в кармане и нашел монету. Хотел тоже войти в будку, но Нора сказала:

— Ты не входи. Я скоро!

В будке горела тусклая лампочка, и Славик, прислонившись к стеклянной двери, следил за рукой Норы. Диск под ее указательным пальцем вертелся как угорелый. Куда она так спешит? Спохватилась на ночь глядя! 4… 7… 4… 9… Славик перевел взгляд на ее губы, стараясь по их движению определить, что это за важное дело такое. Но Нора чуть приоткрыла губы, да так и осталась. Ни одного слова. Только улыбается. Чему она, черт возьми, улыбается? Помолчав целых сто лет, Нора вышла из будки.

— Поговорила? — спросил Славик с мрачной подозрительностью.

— Нет.

У Славы больше не было вопросов. Он чувствовал себя дремучим идиотом.

Когда они отошли от будки, Славик спросил:

— А сейчас я могу взять тебя под руку?

— Сейчас можешь.

Она так и сказала: сейчас можешь. Даже не удивилась его вопросу. И Славик понял, что был прав, когда с самого начала не взял ее под руку.

Горели плафоны, горели фонари над воротами домов, горели красные, синие, зеленые завитушки неоновых вывесок и реклам. Горели Норины глаза то красным, то синим, то зеленым огнем. Автомашины обдавали ее с ног до головы светом своих фар, и под этим светом ее весеннее платье вспыхивало, словно охваченное пламенем. Она шла легко, быстро, словно не касаясь ногами тротуара. Светились бесконечные витрины кафе, ресторанов, магазинов. Нора смотрела на них и улыбалась чему-то.

Нора остановилась у витрины мебельного магазина.

— Слава, а как ты думаешь, стоит нам купить торшер, вон такой, розовый? Не сейчас, правда, а?..

— Да на кой черт тебе торшер, господи! — озлился Слава. — Лампочек не хватает, что ли?

Нора обернулась к нему.

— Ты правда не хочешь иметь торшер?

— Плевать мне на торшер! — заорал Славик. — В брезентовой палатке его поставлю, что ли?

— Какой ты милый, когда ругаешься, — улыбнулась Нора.

— Нора, а ты не знаешь, как проявляется сумасшествие у обыкновенных людей?

— Нет, а что?

— Понимаешь, у меня в голове три миллиона Нор и все разные! Наверно, я чокнутый.