Сафьяновая шкатулка - [16]

— Дед, ты опять крапиву будешь есть? — спросил Вильят, выходя из комнаты, однако ладонью прикрывая голову, чтобы уродливость стрижки не бросалась посторонним в глаза.

— Буду, внучек, буду, от нее большая польза, от крапивы, значит. В ней сила большая.

— А руки не жжет? — спросил малыш, опасливо приближаясь к деду.

— У меня, внучек, руки с малолетства привыкли. Видишь какие — вовсе, значит, не чувствуют.

Дед Саак аккуратно перебрал крапиву, разложил на три пучка, острым ножом срезал жесткие концы стеблей, затем взял один пучок и стал уминать в темных, негнущихся ладонях, скатал в шарик, влажно поблескивающий от выступившего сока. Достал из кармана платок с солью, который на всякий случай всегда с собой носил, развернул его на коленях, взял щепотку и круто посыпал умятый комок, затем отправил его в рот и блаженно зажмурился.

Внук исподлобья смотрел на него, ожидая, что вот сейчас дед заорет благим матом и начнет отплевываться. Нет, не заорал…

— Вы к таким вещам не приученные, — приговаривал дед, уминая второй пучок. — Избаловали вас всякими, значит, конфетами и малмаладами. А от них вред один, и только. А ты спроси, в мое время кто-нибудь зубами страдал? Нет, не бывало такого. А все потому, что без малмаладов, значит, обходились: что земля давала, то и ели. Хочешь попробовать? — повернулся он к внуку. Малыш испуганно отпрянул. Старик добродушно засмеялся, покачал головой.

— Ну и дурак, раз пользы своей не видишь. Ну ладно, внучек, выведи из хлева осла. Мне в горы надо ехать, а то все дело делают, а я вроде как даром хлеб ем, не привык я к этому.

Вильят вывел из хлева серого осла. Дед прошел на гумно, вытащил оттуда старенькое, вконец истершееся вьючное седло — палан, — набросил его на осла, накрепко обмотал волосяной веревкой, другой моток пристегнул к седлу — на всякий случай, может, понадобится. Снова вернулся на гумно, достал оттуда порядком поржавевшую кирку.

— Ты тоже копать будешь, дедушка? — удивился Вильят.

— А как же? Разве я хуже других? Доброе дело делается, стало быть, надо помочь. Раз, говорю, хотим воды — сами и копать должны. Другие за нас делать не будут, верно?

— Я тоже копать должен?

— Нет, мал ты еще для этого. Вон на крыше чоратан сушится, поднимись туда и отгоняй птиц.

Старик подошел к ослу и заткнул черенок кирки под веревку.

— Чу!..

Осел мелко застукал копытцами по двору.

Дед Саак был одним из тех семнадцати семейств, что в восемнадцатом году перешли реку и обосновались в этой благословенной богом долине. А через несколько лет, когда в трех верстах от Гарихача, на излучине бойкой речушки, выстроили мельницу, он сделался там мельником. Было это без малого сорок лет назад. Происходили войны, случались мировые катастрофы, менялись расцветки на картах земли, а дед Саак все эти сорок лет спорил с крестьянами окрестных сел и тихо-мирно наращивал свои годы и молол зерно, от каждого мешка беря себе по горсти муки. И лишь позапрошлым летом передал дела сыну своему Гарегину: у старика уже недоставало сил поднимать семипудовые чувалы с зерном. «Не могу больше, освободи!» — сказал он Арташесу. Председатель отправил на мельницу Гарегина. С той поры дед и сидит дома, не в силах привыкнуть к тишине, от которой давным-давно отвык. И приходится теперь деду Сааку делать совсем уж несвойственное ему дело: размышлять о прожитой жизни, в которой ни много ни мало — долгих восемьдесят четыре года, со своими зимами, веснами, радостями, горестями, счастьями, несчастьями… Мало ли что увидишь на свете за восемьдесят с лишним лет!

— Дедушка, а дедушка, а много ты стран повидал?

— Повидал, внучек, как не повидать. Считай, что полмира истоптал вот этими, значит, ногами — от самого Агдама до Евлаха…

— И только?

— Что, мало? И еще все, какие ни есть, земли по эту сторону от Шуши, так-то!

«Смеется, ишь ты, собачий сын», — улыбается теперь дед Саак, вслед за ослом пересекая сельскую площадь, пустынную в этот хотя и не ранний час. Лишь складской сторож, подслеповатый Мели, стоит в неизменной своей позе — прислонившись спиной к каменной стене склада и опираясь на длинную сучковатую палку. Козырек старенькой фуражки, изжеванный в тряпку, свисает на его глаза с вечно красными воспаленными веками. На плечи его накинута старая, еще со времен войны, выгоревшая шинель с болтающимся на одной пуговице хлястиком позади.

— Доброе утро, Мели! — окликнул его дед Саак.

Сторож вздрогнул — должно быть, спал стоя, — и хотя козырек мешал ему смотреть, Мели не стал поднимать его, а запрокинул голову назад.

— Саак, это ты?

— Я, Мели, я.

— Доброе утро. Ты куда это собрался, Саак, не к сыну ли на мельницу?

— Нет, в горы иду, Мели. Уж сколько дней люди канаву роют для труб, помочь, думаю, надо бы.

— Да, да, Саак, это ты верно сказал. Надо бы нашему Мишику сказать, чтобы, значит, тоже пошел.

— Надо, Мели, надо, иначе людям в глаза стыдно будет смотреть, — одобрил дед Саак, хотя и знал: Мели ничего не скажет сыну Мишику, а сын Мишик не пойдет копать канаву, потому что Мели еще не знает, как закончится эта история с водой: а ну как власти дознаются и в Сибирь упекут? Ох и труслив этот Мели! Иной раз по ночам, когда все спят, он начинает пальбу из своего ружья. Сельчане выскакивают в исподнем и бегут к складу. В чем дело, Мели, в кого стрелял? Мели принимается рассказывать, как только что шайка грабителей напала на склад и как он один разогнал целую, черт возьми, шайку! Смех смехом, а в полночь людей выстрелами будить — тоже не дело. Ну, это в прошлом, сейчас у Мели нет ружья, отняли ружье у Мели. Однажды ночью он с перепугу чуть не пристрелил самого Авага Саруханяна, бывшего в то время председателем: принял ночью за грабителя и стал палить… Пришлось отнять ружье и дать эту сучковатую палку.