Сафари - [53]

Миновав стены, сложенные из серых, едва обтесанных каменных глыб, я спустился в долину. Поля, с которых когда-то снимали урожай жители загадочного города, засыпал песок и скрыла растительность. Но до сих пор видны выложенные камнем межи и неширокие полоски оросительных каналов, которые берут начало у подножия холмов, пересекают поля и теряются в красной степной пыли.

Масаи ничего не знали о судьбе этого города. Прощаясь, я дал им по десятишиллинговой бумажке — деньги большие, по местным понятиям. Но масаи остались недовольны и показали мне на карман, в который я только что положил мелочь. Монет набралось всего восемь шиллингов, но им масаи очень обрадовались и даже пытались отдать мне взамен бумажные деньги: доверия к бумаге здесь еще нет.

Потом моран вытащил из складок своей тоги измятую картонку, расправил ее и протянул мне. Это была обвертка от противомалярийных таблеток.

— Если у бваны есть, мы купим, — сказал он.

Я всегда вожу с собой, но никогда не принимаю противомалярийные средства. Таблеток было много, и я отдал их масаям.

Как интересно прошлое уживается у таких племен, как масаи, с сегодняшним. Люди не знают цены национальным деньгам, по старинке предпочитают крупным купюрам ничего не стоящие медные монеты. И в то же время знакомы с новейшим медицинским препаратом, выпускаемым в Швейцарии.

Я распрощался с масаями. Две фигуры в красных тогах, положив на плечи копья, побрели назад. А я поехал по усеянной камнями тропке, которая, как обещал моран, где-то должна слиться с шоссе.

В парке Маньяра у профессора Гржимека

Выбравшись из жаркой долины, я вскоре добрался до поселка Мто-ва-Мбу, что в переводе с суахили означает «Москитовая река». Поселок находится на краю рифтового уступа, покрытого темными прохладными лесами. Река, давшая поселку название, представляла собой небольшой ручеек, а само селение — скопище хижин вокруг яркого живописного базара, где бойко шла продажа плетеных изделий и фруктов проезжающим туристам. Как раз напротив Мто-ва-Мбу находится въезд в Национальный парк Маньяра.

Маньяра — слово масайское. Так называется дерево, разновидность эуфорбии, из колючих веток которого масаи обычно делают изгороди вокруг своих бома и загонов для скота. Отсюда же произошло слово «маньятта», которым большинство нилотских народов называет деревни.

Эуфорбии в парке, действительно, много, но не ей, а раскидистым желтым акациям обязан парк своей известностью. На акациях любят отдыхать львы. Они встречаются здесь в самых неожиданных позах — то вытянувшись вдоль ствола, то заклинившись в рогатку ветвей. В парке надо держать ухо востро. Однажды вечером «Волга» отказалась двигаться, и я, выйдя из машины, полез в капот. А когда распрямился, то, к своему ужасу, заметил, что на длинной толстой ветке, протянувшейся высоко над дорогой, почивает молодая львица. Акации есть и в других парках, но «висячие львы» — почему-то только в Маньяре.

Как-то я специально приезжал в Маньяру, чтобы повидаться с Бернгардом Гржимеком. Всемирно известного немецкого ученого часто называют Бремом XX века. И наверное, не потому, что сейчас он пишет подобно своему соотечественнику тринадцатитомную «Жизнь животных». А скорее всего по той причине, что никто в наше время не сделал так много для популяризации знаний о животных, для изучения и охраны фауны Африки, как этот шестидесятилетний человек.

Тогда, в Маньяре, Гржимек проделывал весьма интересные опыты. Он получил из Нюрнберга пластиковых надувных слонов, носорогов, львов и теперь ездил по парку, «подсовывая» их настоящим животным для того, чтобы выяснить очень важный вопрос: с помощью каких органов чувств животные находят себе подобных. Пластиковые звери были в натуральную величину, но очень смешные. У льва вместо гривы на голове красовалось что-то вроде спасательного круга, отчего в фас «царь зверей» походил на улыбчивое красное солнышко. Слон был очень светлый, а носорог почему-то полосатый.

Но обитатели Маньяры не поняли шутки конструкторов пластиковых зверей и относились к ним вполне серьезно: львицы заигрывали с хронически улыбавшимся псевдольвом, львы ревновали к нему львиц и грозно рыкали на них, чтобы те не вздумали разрушить семейный очаг.

Аналогично вели себя и слоны. Они принимали надувные игрушки за настоящих животных, становились в угрожающие позы, пытались к ним приблизиться, но всякий раз в последний момент поворачивали обратно.

Трусость слонов приводит в неописуемый восторг Стефана, одиннадцатилетнего внука профессора. Он прыгает в машине, бьет в ладоши и заливисто хохочет.

— Первый раз в Африке? — спрашиваю я у Гржимека.

— Первый. Конечно, еще рановато. Но на будущий год, когда Стефану стукнет двенадцать, ему придется покупать авиабилет за полную стоимость. А сейчас за полцены, — отшучивается профессор.

У Стефана нет отца. Сын профессора Михаэль Гржимек, гордость отца, который должен был достойно продолжать его дело, погиб неподалеку отсюда, над масайскими степями. На раскрашенном под зебру самолетике Михаэль летал над Серенгети, изучая миграции огромных, сохранившихся только здесь стад диких копытных. Это надо было для того, чтобы доказать гибельность сокращения площади заповедника. Для этого они и прилетели в 1958 году вместе с отцом в Танзанию.