Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века - [29]

— Да вы что? Штук пятьдесят будет, может, немного больше. Или меньше, — опять она спохватилась.

— Так, — это уже Уд заговорил опять, — будем считать сто веников по пятьдесят. Итого пять тысяч рублей. Забираю весь мешок. Даю шесть тысяч, купите гостинцы правнукам.

Лапиков полез в нагрудный карман. Бабка вжала голову в плечи.

— Да вы что, мамаша? — как-то растерялся Лапиков. Уд тоже был смущен, Лапиков чуть ли не силком впихнул в руку бабке толстую пачку пугающе новеньких купюр, бросил взгляд на босса. Уд дал понять — уезжаем. Уже возле машины Уд сказал Лапикову:

— Мешок придется взять, иначе не получится подарка.

Лапиков не совсем понял, вскинул брови.

— Если не возьмем, — сказал Уд, — она ж домой не уедет, правнуки гостинцев заждутся.

Лапиков не совсем допонял, но дал знак телохранителю. Тот подошел к старухе, одной рукой взял мешок с вениками, на весу донес его до машины, открыл багажник и бросил.

— Потому что если б оставили, — сказал, залезая в салон, Уд, — она б не смогла бросить, хоть за все и заплачено.

Лапиков внимал боссу старательно, и у него в мозгу забрезжили первые проблески догадки.

— И мучилась бы, пока б не продала… — решился он сказать.

— Да, Лапиков, но не из жадности, заметь, Лапиков. Из уважения к дарам природы. И к своему труду. — Он захлопнул дверь. — Это, Лапиков, народное…

И, имея, очевидно, в виду лежавшие в багажнике связки увядшего прошлогоднего лета, босс — машина тронулась, он откинулся на спинку сиденья — неожиданно для слуг запел:

Отговори-и-ла ро-о-ща золота-а-я

Березовым весе-е-лым языко-о-м…

3

Даруй мне чистоту сердца

и непорочность воздержания,

но не спеши.

Блаженный Августин. Исповедь

Когда они из «Метрополя» приехали в загородную усадьбу, Лапиков распорядился было мешок с вениками присовокупить к куче красных знамен и транспарантов, сваленных у них в углу гаража. Это были, если помните, господа, те коммунистические доспехи и трофеи, которые доставались Уду после снятия активисток во время шествий и манифестаций левого толка. Коммунистический реквизит, будто в насмешку, оставался загнивать среди прочего хлама в одном из ареалов обитания алкогольно-цементного магната Уда Кичхокова.

Вот к этим трофеям любви и социального протеста чуть было не присоединился перекупленный мешок старухи из-под Твери. Но Лапиков сообразил, что, поступи он так, он допустил бы ошибку, упустив шанс явить боссу верное доказательство своей догадливости и умного послушания. Вот почему в момент, когда охранник, выпрыгнув из лимузина, открыл снаружи боссу дверь и тот ступил ногами на землю, Лапиков кивнул на багажник.

— Банька, шеф? — сказал он и со значением продолжил: — Дары природы… народное…

Уд улыбнулся поощряюще. «А этот Лапиков не глуп, — мелькнуло у него. Потом чуть задержал в себе эту мысль, как задерживают дыхание, и додумал: — И не так прост!»

…В первый раз Уд не попросил Юджина «потереть спинку» во время банных омовений, сегодня это делали двое массажистов загородного комплекса. Спичрайтер мог бы вывернуть наизнанку свои мозги, но никогда б не догадался, за что наказан отлучением от боссова тела. «Потереть спинку» значило в системе их отношений не просто потереть спинку, а получить допуск, так сказать, к святая святых, к тому же все знали, что именно во время этой процедуры, приговаривая какие-то вроде бы незначащие ритуальные слова типа: «а вот мы сейчас дойдем и до лопаточки, а вот мы пройдемся мочалочкой вдоль нашей ше-е-йк-и…а теперь… та-а-к… мы повернемся на животик» и т. д., решались обычно положительно все личные вопросы и просьбы… Сегодня Юджин подходил и так, и эдак, вертелся рядом с массажистами, пытался заговаривать — босс не реагировал.

Юджин решил, что виновата та проклятая осечка с потомственным дворянством или же маленький инцидент на прошлой неделе, когда он в последний момент добавил к уже одобренному боссом 7-томному собранию своих сочинений еще один, необговоренный, — том писем его и к нему, в который Юджин включил и раздел «выбранные места из переписки с врагами» — но все это было не то. Причина сегодняшнего нерасположения Уда к Юджину состояла в том, что Юджин не в том виде приснился ему этой ночью во сне и — во сне же! — произнес одну из своих высокомерных реплик первоначального периода его работы на босса. Надо сказать, что поначалу Юджин позволял себе даже заносчивость в отношении работодателя. Босс, господа, уважал образованность и трепетал ее.

Смешно сказать, но Уду иногда ужасно хотелось поступить куда-нибудь в университет на философский или литературно-художественный факультет, нет, не диплом иметь, он этих дипломов мог тонну купить, хоть Сорбонна, хоть Йельский… а именно ему хотелось по-настоящему — студентом — на лекции ходить, знания эти впитывать, отметки в зачетку получать. Чтобы изнутри знать, что сами в себе чувствуют и про себя располагают такие люди, как Манкин. Магия их легкой развязности, легко дающейся велеречивости, их способности к языкам, ненатужное — между делом — остроумие действовали неотразимо и обостряли чувство ущербности. У него была даже мысль нанять репетитором какого-нибудь академика с мировым именем, сейчас же у них плохо все, бедствуют, так вот нанять корифея-светоча и где-нибудь на даче заниматься науками, выучить обязательно латинский язык, поднатореть в гуманитарной области, немножко в физике, чтобы обрести подобающее лицо. Чтобы не при этих тусовочных обмылках, артистках Дома актера и всяких неграмотных эстрадных звездах, манекенщицах и прочих, а на каком-нибудь высоком светском рауте, среди просвещенной понимающей публики подойти к камину, прислушаться к умному разговору интеллектуалов высшей пробы и, дождавшись, когда можно будет что-то сказать, к месту, впопад, вдруг на чистейшей латыни легко, играючи, будто с детства бродил по Риму времен Суллы или Юстиниана, произнести старолатинский рифмованный афоризм: