Садовница - [27]

Эрле вернулась к креслу, молча села в него, внимательно, из-под ресниц наблюдая за лицом собеседника. Внешне оно было спокойным и гладким; поймав пронзительный и напряженный взгляд Карла — не на нее, на вазочку с виноградом — Эрле позволила себе холодно усмехнуться:

— Да вы договаривайте, договаривайте. Что ж на полуслове-то замолчали…

Он не ответил, потом, спохватившись, провел рукой по виску — словно утирая пот; еще раз взглянул на вазу — Эрле подумала, виноград сейчас расплавится — потом произнес глухо:

— Сделайте меня писателем.

Она молчала. Тогда он продолжил — сначала осторожно и сухо, потом со все большим жаром:

— Мне не надо величия и славы. Я не хочу, чтобы мое имя прогремело в веках и дошло до потомков. Я согласен довольствоваться малым: знать, что я написал неплохой роман, и иметь возможность перечитывать его без отвращения.

Эрле молчала.

— Вы знаете, что это такое — вскакивать среди ночи с головой, полной идей? — спросил он очень тихо. — Бежать записывать, восторгаться — а поутру перечитывать и находить там все то же самое: серые бледные слова, неуклюжие обороты, сто раз высказанные идеи… Знаете, какая это мука — писать, мечтать, лететь, творить — а творчество раз за разом оказывается всего лишь копированием, жалким подражательством, а крылья — неуклюжими и деревянными… не то что летать — ходить по комнате опасно: зашибешь ведь кого-нибудь… Вы знаете, что такое подыхать от жажды, когда другие поливают водой цветочки? — его голос стал еще тише. — Неделю назад у меня умер отец. Он умирал, в другой комнате рыдала мать, а я сидел возле его постели и мог думать только об одном — это страдание, это живое страдание, которого мне так не хватало, а значит, я наконец сумею дописать свою главу… — он замолчал. Сдавил ладонями виски — так, будто хотел, чтобы его голова треснула.

— Съешьте виноградину. — Эрле откинула голову на спинку кресла, проговорила, глядя в потолок — простой, белый, с лепниной — Марк не захотел, чтобы на нем что-то было изображено: — Мне не нужна ваша душа. Я вообще не представляю, можно ли с вами что-нибудь сделать… Вы знаете, что у вас другой талант? — она посмотрела на него пристально, он ответил ей пустым и невидящим взглядом, потом пробормотал чуть слышно:

— Это неважно. Я не хочу заниматься ничем другим.

— Если вы подождете, — сказала Эрле мягко, — со временем вы начнете писать все лучше и лучше. Это я вам обещаю.

Карл повернул голову так, что она могла видеть его лицо только в профиль, и зачем-то посмотрел на напольные часы.

— Ждать? Сколько? — спросил он быстро. — Месяц, два? Год?

— Больше. Может — два года. Может — три или четыре.

Он рассмеялся — хрипло, словно каркнул.

— Слишком долго. За это время я успею либо сойти с ума, либо пожалеть о том, что не успел.

— Я не уверена, что у меня получится. Кроме того, это может оказаться опасным.

— Я дам вам деньги, — повторил Карл, как заведенный. — Много, много денег…

— Об этом мы поговорим после, — сказала Эрле. — Если оно, конечно, вообще будет. Идемте в сад.

— В… сад?..

— Да. Мне так будет легче, — пояснила она терпеливо. — Воздух свежий.

— А… а полночь? Пентаграммы, заклинания, черный петух? Разве это не надо? — спросил он тупо. Эрле криво усмехнулась:

— Я душу дьяволу не продавала.

— Извините. — Он встал, подал ей руку. Она ее не приняла и встала сама.

…Они шли по дорожке, выложенной гладкими серыми плитками. В узких щелях между ними прятались остатки талого снега. По правую руку — прошлогодняя вылинявшая трава и ростки новой, молодой, по левую — черная непролазная грязь и жмущаяся к кривому яблоневому стволу тонкая корочка ноздреватого и угреватого снега. Спереди — чугунная решетка в человеческий рост; дорожка вела прямо к калитке, выходящей на тихую безлюдную улочку.

— Вам разве не нужны зелья и всякое такое? — в очередной раз поинтересовался Карл. Она взяла его руку, повернула ладонью наружу и положила свою поверх его:

— Расскажите мне про ваш роман.

Он воспринял эту просьбу без удивления, заговорил — сначала медленно, тщательно подбирая слова, потом увлекся, стал помогать себе жестами, порывался даже отобрать у Эрле руку — не отдала… Слова журчали, пенились в ушах — несчастная сиротка… богатая наследница… злодей-опекун… злодей-сын злодея-опекуна… честный и добродетельный влюбленный… Она перестала вслушиваться, и вскоре слова превратились в шум, а потом и вовсе исчезли.

Перед ней была земля. Голая, черная, сырая. Она прислушалась — остро, зверино, внимательно: в глубине земли дремали семена, и ей надо было не ошибиться, ни в коем случае не ошибиться… Нашла нужное зернышко, тихонько позвала, не разжимая губ — оно не откликнулось, оно было слишком маленьким и слабеньким… Тогда она встала на колени, прямо в жидкую грязь, и сомкнула над ним руки — иди же сюда, малыш, видишь, как тут тепло… Она звала и звала, она вкладывала в зов все свои силы, она отчаянно пыталась дотянуться до него, она пыталась заставить его расти… Тщетно. Она копала землю руками, помогая ему пробиться, она звала, она подгоняла, она отдавала ему свои силы, свою волю к жизни, она выложилась до последнего — ничего себе не оставила… И росток пробился сквозь землю, он появился, маленький и острый, бледный, почти белесый… Он появился, он развернул листочек — первый, кругленький, он даже не успел укорениться — земля позвала его назад, вниз, и он откликнулся на этот зов, начал втягиваться обратно в грязь, и она поняла — земля скоро сомкнется над ним, земля поглотит его и залепит черной грязью, и все будет опять, как прежде, как прежде, как пре…