Сад неведения - [21]

Бакы обходил поэта на почтительном расстоянии, чтобы не спугнуть его музу. Только один раз он приблизился к нему, спрятавшись за акацию, чтобы увидеть, как работает настоящий поэт, на какой бумаге пишет, какой ручкой, пером или волшебным каламом, какие блокноты предпочитает?

Записная книжка, форматом и толщиной с настоящую книгу, в твердом кожаном переплете, лежала на траве. На обложке золотыми печатными буквами были вытиснены имя и фамилия поэта. Из книжки торчало золотое перо авторучки. Рядом валялась пачка «Беломора».

Мальчик был обескуражен: поэт держал в руке небольшое зеркальце и любовался собой.

Спустя много лет Бакы подумает, прочитав книжку лысого поэта: почему они лгут, какая нужда в них, почему они плодятся, и почему плодят гладкую фальшь, почему они живут припеваючи, почему никто не поставит их на место — и не найдет ответа. Почему они вершат судьбу литературы, почему они не позволяют, чтобы были таланты, почему они не пропускают правду, почему они накладывают в штаны от правды?

Бакы не мог допустить мысли, что поэты обычные люди. Себя он не считал поэтом, так как не был еще совершенен, но изо всех сил пытался искоренить свои недостатки, чтобы соответствовать предполагаемому образу поэта.

Неделю спустя на одной из светлых аллей сада он увидел другого живого поэта, правда, менее известного — литератора из области. Имя его изредка мелькало в областных газетах.

Литератор, глядя на небо, направлялся к гостинице. Был вечер, над аллеей висели электрические лампочки. Бакы шел с Суром в летний кинотеатр, посмотреть с дерева «Тарзана». Услышав «полундра», они кинутся врассыпную и рассосутся по темным аллеям сада, где вершатся темные дела, но куда милиционеры не суются, успокаиваясь разгоном безбилетчиков, и, когда минет опасность быть выдранным за уши, кто-то из ребят свистнет, и они опять заберутся на дерево.

Но сегодня Бакы не суждено было занять свое облюбованное место на суку. Он увязался за поэтом. Так, чтоб поэт услышал, он сказал:

— Поэт Октай Суван!

Но поэт не обернулся. Суру было безразлично, кто там впереди. А Бакы взгорячился. Он еще раз, торжественно, с расстановкой слов, как объявляют артистов, воскликнул:

— Поэт Октай Суван!

Но поэт и на этот раз не обернулся. А ведь не мог не услышать, значит, не придал значения такой мелочи, как узнавание его персоны в захолустном городке.

Бакы не мог успокоиться, ему хотелось довести все до крайности, до абсурда, что-то с ним стало, он завелся. Неужели снадобье Зулейки ударило в голову?

Он вплотную подошел к прохожему и прямо у затылка поэта громко крикнул:

— Поэт Октай Суван!!!

Кто-нибудь другой — не поэт — после подобной выходки развернулся бы и влепил такую затрещину, что на всю жизнь запомнилась бы, а Октай Суван наконец обернулся и спокойно спросил:

— Что, узнал, да?

Бакы кивнул, еще весь во внутреннем напряжении.

— Узнал!

— Сам небось пишешь?

— Пишу.

Дальше они пошли рядом, беседуя как равный с равным. Нет, конечно, они не были равны, наверняка Октай Суван так не считал, но среди всей остальной толпы, прогуливающейся в саду, они были собратьями, и Бакы в этом убеждался. Сур шел за ними, ничего не понимая из их разговора. Бакы захотелось блеснуть перед профессионалом своими знаниями «тарабарских» слов и теории стиха:

— Амфибрахий! — сказал он.

— Дактиль! — ответил Октай Суван.

— Аруз! — сказал он.

— Анапест! — ответил поэт.

Бакы исчерпал свои знания, на кончике языка вертелось одно слово — «норсульфазол», но хватило здравого ума не произнести его.

— Ямб! — окончательно добил его поэт, и сам завелся: — Хорей! Верлибр!

Бакы махнул Суру, нечего обременять друга сложной беседой, и друг отстал.

Поэт пригласил Бакы в номер. И они пили чай из граненых стаканов, за тумбочкой между койками, отщипывая от буханки черного кислого хлеба, испеченного в районной пекарне, и подслащивая его кусочками сахара-рафинада.

Бакы читал Октаю свои стихи. Октай делал замечания. Потом Бакы его попросил почитать, думая, что так положено, и Октай читал как маститый поэт, то срываясь на крик, то вдруг переходя на шепот, а Бакы хлопал ушами, ничего не понимая,— стихи были сложные, да и сам поэт сказал «элитарные».

— Спиркин — мой кумир. И Юрку Бочкина обожаю. Только не путай с Васей Бочкиным!

О первых Бакы не слышал, даже в богатой районной библиотеке не было их книг, а книги последнего были — около десятка названий.

— Васю знаю! — радостно воскликнул он. Октай поморщился, как от зубной боли.

У Бакы такая реакция вызвала недоумение: как же так, его же печатают!

— Да он печатается, пока сидит в журнале! Сами себя печатают, сами себя хвалят! Круговая порука! Посторонним не пробиться.

Но Бакы все равно ничего не понял.

— Бальзак, Диккенс, Эренбург... — перечислил он.

— Любишь прозу? — улыбнулся Октай. Оказывается, и он их знает.

Имя Октая исчезнет со страниц газет. Что произошло? Неужели перестал писать? Или разуверился в себе и занялся стоящим делом где-нибудь в торговле? А может, умер? Тогда бы дали некролог, хотя, нет, Бакы следил за периодикой. Не всякому дают некролог. Спустя несколько лет он заметит его имя под незначительной корреспонденцией в газете. И воспримет это как самоунижение поэта.