Сад и канал - [46]

Я вздохнул и дал почти бесприцельную очередь из автомата.

Солдаты тут же попадали.

Вот так это у нас и происходило. Они перебирались с кочки на кочку, – проваливаясь и подминая собой пучки жесткой осоки, а я смотрел на это и ничего не мог сделать. Я только время от времени давал осторожную скупую очередь, стараясь, главным образом, ни в кого не попасть, и тогда солдаты падали и довольно долго лежали. Но затем они вновь поднимались и вновь тащились через болото. Продвигались они хоть и медленно, но очень упорно, и остановить продвижение их мне было нечем. На этот счет у меня не было никаких иллюзий. Все должно было закончиться максимум минут через тридцать. Я видел свой дом, стоящий на другой стороне жаркой улицы. Он накренился, и от фундамента по самую крышу его рассекала черная зигзагообразная трещина. Проходила она точно между окнами Маргариты. Стекла в них высыпались, и темнота нежилых помещений выглядела уродливо. Было странно, но о Маргарите я последнее время практически не вспоминал. И почти не вспоминал о профессоре, квартира которого находилась рядом. И почти не вспоминал о близнецах и жене, пребывавших сейчас где-то под Ярославлем. Все это очень быстро отодвинулось в прошлое. Все это выцвело, стерлось в памяти и уже как бы не существовало. То есть, существовало, наверное, но в каком-то другом, недоступном мне измерении. Точно также, как и полковник, которого я когда-то нашел на ступеньках Канала. А ведь он каждое утро с сознанием собственной значимости, неторопливо шагал по набережной и в руке его неизменно покачивался портфель с документами. Это было? По-моему, этого не было. Сохранились лишь полуразрушенные корпуса, так называемого «строения дробь тридцать восемь». Я уже и не помнил, для чего оно собственно предназначалось. Помнить было не нужно. Нужно было только постреливать время от времени, чтобы солдаты не шли слишком быстро. Этим я и занимался, стараясь ни о чем больше не думать. А когда кончился магазин автомата, я механически отломил его и вставил новый. Мне это было нисколько не затруднительно. Как будто моими действиями руководил кто-то другой. И я ни в коей мере не удивился, когда из земляного отверстия, дышащего сырой прохладой, перекосившись от напряжения, как гусеница, изгибаясь всем телом, вдруг выбрался Василек и, пробуровив, по инерции вероятно, метра три-четыре ползком, улегся щекой на податливые комья глины.

Причем, выглядел он ужасно. Часть лица у него заплыла, и вместо глаза набрякло кошмарное багровое месиво, левая рука неестественно перегибалась назад, а предплечье ее намокло от свежей крови. Однако он по-прежнему улыбался, растягивая бледные губы, и здоровой правой рукой придерживал свою динамо-машину.

Он сказал, не открывая второго глаза:

– Ну как, Николай Александрович, вы здесь еще живы? Если живы, то, пожалуйста, крутаните вот эту ручку. Сам я, к сожалению… уже сил не хватает…

– А где Куриц? – спросил я, вероятно, не к месту.

И Василек застонал, словно вопрос причинил ему дополнительные страдания.

– Крутите, крутите! Неужели вы думаете, что я бросил бы Леонида Иосифовича? Никого там больше не осталось, я – один… Ну так что? Вы можете это сделать?..

Еще какое-то время он ждал, по-прежнему не открывая второго глаза, сморщенные веки его дрожали, как будто были пришиты друг к другу, а потом он опять мучительно застонал, по-видимому, не сдержавшись, сверхъестественным усилием приподнялся, ухватил зубами корпус динамо-машины, не очень ловко, но резко повернул ее маховик здоровой рукой, и немедленно после этого рухнул обратно, точно подстреленный.

– Отлично, – пробулькал он прямо в глину.

И ничего не произошло.

Я думал, что сейчас содрогнется земля, вспучится откуда-нибудь из-под Сада огромное черное облако, посыплются сверху камни и куски деревьев. Но ничего этого не произошло. Почва слегка колыхнулась, и все. А из подземного хода раздался печальный вздох. Я даже решил, что где-то повреждено соединение. Однако уже в следующую секунду увидел, как вырываются из болота белесые пузыри воздуха, как они звонко лопаются, будто трясина закипает в огромной кастрюле, как вылетает из них желтоватый пар, наверное, очень едкий и очень горячий, и как в панике откатываются солдаты – обратно, на твердь асфальта.

Значит, у нас все-таки получилось.

– Получилось, – сказал я Васильку с невольной радостью.

Однако Василек мне уже не ответил. Он лежал на спине, каким-то образом ухитрившись перевернуться, уцелевший глаз его теперь был широко открыт, и пронзительно-яркий голубой зрачок смотрел прямо в солнце.

4. САД И КАНАЛ.

Самый короткий путь был, конечно, через Фонтанку. Пробираться сквозь центр, где под каждым метром асфальта могла разверзнуться болотная пустота, было слишком опасно. Тут Леля со мной согласилась. Однако уже от перекрестка Садовой с Вознесенским проспектом, куда мы, в конце концов, снова выбрались, стало видно, что большое многоэтажное здание, в котором, по-моему, располагался какой-то техникум, полностью обрушилось и перегородило хаотическими обломками почти всю мостовую. А пока мы стояли, прикидывая, не лучше ли обойти это место – как-нибудь, например, по Садовой, уже другое здание, позади нас, с эркерами и балкончиками, нависающими над тротуаром, вдруг, точно одежду, с шорохом сбросило с себя штукатурку, а обнажившиеся кирпичные стены заколебались и сложились, как карточный домик. Асфальт вздрогнул. Поднялось из глубины квартала ватное облако пыли.