Сад и канал - [39]

Да и я, надо признаться, не особенно интересовался его делами. Кончался август. Прошла примерно неделя со дня гибели Маргариты. Все эти дни я прожил в какой-то непреодолимой апатии. Точно надо мной, как, впрочем, и надо всеми нами, должна была разразиться некая чудовищная катастрофа. Я не мог объяснить, конечно, откуда эта катастрофа последует, я не мог начертать ее облик и предсказать какие-либо конкретные ее признаки, я не мог даже примерно сказать, что послужит главной причиной обвала – ничего подобного в моем сознании не было – но не прекращающаяся ни на секунду острая внутренняя тоска убеждала меня, что разразится она буквально в ближайшее время. Вероятно, это было предчувствие смерти, которое возникает у неизлечимо больных людей. Мне, наверное, каким-то образом передавалось состояние Зверя. Так или иначе, но оно не отпускало меня ни на мгновение. И сейчас, когда я смотрел на набирающую силы грозу, то с ужасом понимал, что все уже, по-видимому, свершилось. Все свершилось, исполнились последние сроки, темное апокалиптическое знамение затмило собою небо, стрелки судьбы совместились, мы переступили черту, из-за которой уже нет возврата. Нам никто и ничем не поможет. И понимание этого было настолько отчетливым, что я не выдержал. В кухонном серванте я нашел припрятанную Лелей бутылку водки, торопливо, стараясь ни о чем не задумываться, налил себе чуть ли не половину стакана и, не отрываясь, выпил противную пахучую жидкость. А потом, возвратился в комнату, бросился в кресло и крепко зажмурился. Я надеялся, что если что-нибудь и произойдет, то я этого не почувствую.

Разбудила меня Леля Морошина. Она дергала меня, пощипывала, толкала, трясла за плечи, терла мне уши, правда, не слишком больно, ерошила волосы и дрожащим умоляющим голосом повторяла:

– Ну, давай, давай!.. Ну, просыпайся же, наконец, просыпайся!..

Я с трудом выдирался из вязкого одурения. В комнате было уже светло, видимо, гроза миновала. Солнце очистилось, и в знойных его лучах переливались тысячи белесых пылинок. Жестяной будильник на тумбочке показывал четверть седьмого.

Сознание у меня начало проясняться.

– Это утро уже или вечер? – спросил я, бессмысленно таращась на стрелки.

– Ну, слава богу! – с несколько истерической радостью сказала Леля. – Я уже думала, что ты никогда не очнешься. Леонид здесь не появлялся? Нет? У тебя, по-моему, была – летаргия. Тормошу, тормошу тебя – будто умер. Надо было, наверное, сразу – облить холодной водой из ковшика. Ты меня напугал – ну я прямо не знаю… Поднимайся, давай-давай, надо укладывать вещи. Мы немедленно отсюда уходим…

Она, как сумасшедшая птица, металась по комнате, хватала разные безделушки и тут же ставила их обратно на место, распахнула все дверцы шкафа и выдвинула нижние ящики, навалила на кресло, где я пребывал, целый ворох одежды. Кажется, она совсем потеряла голову, закусила губу и невнятно твердила: Скорее… скорее… – Верхняя пуговица на платье была оторвана.

– Может быть, ты мне все-таки скажешь, что случилось?! – гаркнул я во весь голос.

Тогда Леля на какое-то мгновение замерла и, вдруг крепко сцепив ладони, хрустнула сразу всеми костяшками.

– Знаешь, по-моему, я пропала…

И смахнула слезу, которая перекатилась через краешек века.

Дело, как можно было понять, заключалось в следующем. Сразу же после роковых выстрелов на площади перед горисполкомом, когда еще царили растерянность и некоторая паника от вездесущности террористов, – ведь только-только генерал Блинов докладывал о принятых мерах, – человек в полувоенном френче, председательствовавший на совещании, очень твердо и решительно взял власть в свои руки. Все его полномочия были немедленно подтверждены Москвой. И буквально к вечеру того же дня вдруг неизвестно откуда появилось великое множество точно таких же людей: в полувоенной одежде, в сапогах, с оттопыренными галифе, которые быстро заняли почти все имеющиеся в здании кабинеты и, не вдаваясь ни в какие дискуссии с прежней администрацией, тут же начали проявлять какую-то жутковато-лихорадочную активность. Большинство сотрудников горисполкома было немедленно арестовано. Также было арестовано несколько человек из руководства Военной комендатуры. Генерала Харлампиева сразу же отстранили от должности. Зато в главном зале горисполкома повесили громадный портрет товарища Сталина. Окна, выходящие на улицу, плотно зашторили. В коридорах поставили часовых в вылинявших гимнастерках. Причем, у офицеров вместо погон были в петлицах шпалы и ромбики. А во внутренний дворик выкатили пару грузовиков с работающими моторами. Самой Леле, можно сказать, повезло: ее вызвали в кабинет, где когда-то располагался отдел учета, и какой-то вежливый, но сильно изможденный молодой человек, страдающий тиком, продержал ее, наверное, часа полтора, выясняя подробности лелиной биографии. Где она родилась, где жила, и не пребывала ли на временно оккупированной территории. Под «временно оккупированной территорией» он понимал почему-то только «Петровский сектор». Все это было муторно, одно и то же приходилось повторять по несколько раз. К тому же молодой человек даже как бы радовался, когда обнаруживал в ответах некоторые неточности. К концу допроса Леля уже твердо решила, что дела ее плохи. Однако молодой человек придерживался, видимо, другого мнения. Завершая беседу, он велел Леле расписаться на двух устрашающего вида бланках, а потом выпрямился и торжественно объявил, что лично он товарищу Морошиной полностью доверяет, лично он убежден, что товарищ Морошина всем сердцем предана делу партии, и поэтому он поручает товарищу Морошиной задание особой важности. – Вам будет оказано исключительное доверие, оправдайте его, – сказал молодой человек. После чего он вызвал охранника, и Лелю проводили в подвал.