Неделю он ни с кем не разговаривал, никого не подпускал к себе, уходил, когда кто-нибудь пытался приблизиться к нему, бродил по саду, по глухим его углам, там спал, забыв о доме, не прикасался к пище, которую оставляла для него у родника и на тропинках Федрия, прятался, завидев кого-нибудь рядом, ни на чей зов не откликался, обходил стороной камень, на котором Гермарх оставил для него несколько листов папируса и чернильницу с заточенной камышинкой.
Он оплакивал Метродора, свыкался с мыслью о его вечном отсутствии, о его исчезновении, о пустоте, оставшейся там, где был Метродор, ушедший дымом в небо и легший пеплом в землю. Свыкался и не мог свыкнуться с ней, страдал и плакал. И сам желал умереть. Все это противоречило его правилам и его учению. Ведь это он сам говорил, что всякие тяготы мудрец переносит легко и с достоинством, потому что руководствуется доводами рассудка, а не чувств. А вот теперь сам увидел, что им повелевают чувства, разум же молчит перед ними. Собственная смерть — ничто, смерть близких — утрата, из-за которой не стоит убиваться; став близким с другим человеком, ты получил от него все самое лучшее и дал ему самое лучшее, а большего не бывает. Так он говорил другим. А сам убивается, потеряв Метродора. И все это видят. Но нет сил выйти к людям и осушить слезы. Смерть друга — самое большое из несчастий. И пусть будет так. И пусть душат слезы. И пусть страдают мудрецы. Ведь это говорит только о том, что дружба — самая прочная связь между людьми. Срастаются сердца, срастаются души. И смерть одного из друзей — как удар молнии, расщепляющей дерево от вершины до корней…
В дом его возвратила Маммария. Найдя Эпикура спящим в тени кустов, она растолкала его и сказала:
— Пойми ты, мучной мешок, ты потерял Метродора, а мы потеряли и Метродора, и тебя. Вернись к нам!
Эпикур молча посмотрел на Маммарию, поднялся на ноги и спросил:
— Кто тебя научил этим словам?
— Научил? — набросилась на него Маммария. — Ты думаешь, будто в моей голове могут жить только чужие мысли, а сама моя голова никаких мыслей родить не способна. Кухонный котел не рождает обед, но ведь голова моя — не котел! Я сама додумалась до слов, которые сказала тебе. А вот ты до этого додуматься не мог! У тебя точно не голова, а котел. Все тревожатся о нем, не спят, не пьют, не едят, думая постоянно о нем, извелись от беспокойства, а он прохлаждается себе под кустом, старый мучной мешок! Или ты сейчас же пойдешь со мной, — пригрозила Эпикуру Маммария, — или я никогда больше не появлюсь здесь, разрази меня гром!
— Молния, — поправил ее Эпикур. — Не гром, а молния. Пора бы знать это.
— Молния? Молния — это только свет! — еще больше разъярилась Маммария. — А свет не убивает! Вот и от солнца приходит к нам свет, а мы любим его! Ха-ха! Молния! Гром убивает, гром!
— Молния предшествует грому и приходит к нам первой. Молния — это не свет, это огонь, который обрушивается с туч и несется со страшной скоростью впереди грома, обгоняя собственный рев и грохот.
— Да? — с язвительностью, на какую только была способна, проговорила Маммария, уперев руки в бока. — Молния — это огонь?
— Огонь.
— А ты кто?
— Кто? — растерялся от неожиданного вопроса Эпикур.
— Вот и я спрашиваю: кто?
— Я Эпикур. Ты что, не узнаешь меня? То-то я смотрю, что ты набросилась на меня, как на своего дворника. В своем ли ты уме, Маммария?
— Уж не в твоем — своем! А что касается того, будто ты — Эпикур, то это ошибка. Не Эпикур ты! — заявила Маммария. — Не Эпикур, а Эпимени́д. Тот самый Эпименид, который ничего не ел…
— Маммария, — попытался остановить соседку Эпикур. — Успокойся же ты наконец. Смотри, ты так кричишь, что сбежались все люди, думая, наверное, что здесь драка.
— Пусть слушают! И пусть видят, как ты вывел меня из себя, как ты заставил меня кричать, старую и больную женщину, как я трясусь из-за тебя и вот-вот лишусь жизни!
— Прав был Менандр, — сказал Эпикур, — опаснее раздразнить старуху, чем пса.
Подошел Идоменей и, едва Маммария произнесла последнюю фразу о том, будто она вот-вот лишится жизни, сказал:
— Надо рассудить, Маммария, так ли это. И может ли Эпикур, стоящий далеко от тебя и говорящий спокойно, лишить жизни тебя, набрасывавшуюся на него и дико кричащую. А что касается Эпименида, то он все-таки ел, но очень помалу и так, что никто этого не видел, иначе он не смог бы прожить сто пятьдесят четыре года, как утверждал Ксенофан из Колофона.
— А я, значит, ем много? — набросилась Маммария на Идоменея. — Я ем много и потому проживу мало? Эпименид проспал пятьдесят семь лет, и потому эти годы надо отнять от тех ста пятидесяти четырех, о которых ты говоришь. И получится, что он прожил всего девяносто семь!
Гермарх подошел к Эпикуру, взял его под руку, и они молча пошли к дому, не оглядываясь на Маммарию и Идоменея, которые долго еще спорили, потешая тех, кто их слушал.
Федрия принесла им ойнохою[67] с вином и горшочек овечьего сыра — подарок Маммарии. Гермарх налил вина в кружки, сказал:
— Мы так боялись, Эпикур, что болезнь сразит и тебя. И вот радость, ты жив и здоров и с нами.
— Помянем тех, кто мертв и кого с нами уже нет, — ответил Эпикур. — Выпьем за это, Гермарх.
