Сабля князя Пожарского - [19]

О приказной службе он сказал так: исполнял, что было велено, следил, за кем прикажут, доносил разумно, а когда велели сидеть в приказной избе и переписывать столбцы — сидел безропотно.

Чекмай слушал все это, внимательно глядя на Смирного. Почему тот успешно выслеживал, кого велено, понятно: внешность до того заурядная, что запомнить ее совершенно невозможно. И речь у него, когда трезв, была невыразительна, голос размеренный и тихий. И ростом невелик, и сложение щуплое, по виду — ни дать ни взять приказный крючок, крапивное семя, что за бумагами белого света не видит.

— Стало быть, при поляках ты был в Москве, — сказал князь. — И на недругов наших нагляделся.

— Ляхов видывал, но чаще литвинов… — тут Ермачко глубоко вздохнул. — Черт бы их всех побрал.

— У тебя с ними свои счеты? — спросил Чекмай.

— Свои…

— Говори! Все, как на духу! — вдруг громко приказал князь. И чутье его не обмануло.

Ермачко был по своему нраву послушен, приучен к повиновению, зычный голос заставлял его тут же покориться. Сдается, именно такого повеления он ждал уже несколько лет.

От княжьего приказа словно дверца у Ермачка в душе отворилась, словно слетел с той дверцы замок и хлынуло из души то, о чем даже вспоминать себе запретил.

— Мы отсидеться хотели… Жена, будь она неладна, мою Дунюшку погубила! Твердила, дура: да куда ж мы побредем, да зима, да как свой дворишко бросить, да вернемся ж на пепелище, да перетерпим, да все ж терпят! Жена — тварь богомерзкая! Я спорить не стал — и дурак, что не стал! Дунюшка пропала. Литвины со двора свели, мне потом соседка рассказала. Она кричала, бедненькая, меня на помощь звала, а меня-то дома не случилось, а тварь эта поганая огородами к куме умелась… Чем за дочками глядеть, на двор и их не пускать, — она — к куме!.. И пропала Дунюшка! Старшенькая моя пропала… И тогда я сказал: живи, сволочь, как знаешь, двор со всей рухлядью тебе оставляю и ухожу. Младшенькую, Парашеньку, сам за руку ночью к крестной свел, велел беречь пуще глаза, все деньги ей оставил — и с добрыми людьми в Ярославль подался. А весна, а распутица, а брели по колено в грязи, а оголодали, а я все думал — хоть одного гада убью, за дочку посчитаюсь, хоть одного, хоть одного!..

И Ермачко вдруг разрыдался.

Должно быть, долго себя сдерживал, подумал Чекмай, вот оно и вырвалось на волю. Он видел на войне плачущих мужчин и ничего постыдного в этом не находил: беда — она и есть беда, из всякого слезу вышибет. Он только отвернулся и уставился в угол: так же поступил и князь.

Наконец прерывистые всхлипы кончились. Ермачко тяжело дышал — но молчал.

— Убил? — немного погодя спросил Чекмай. Он и князь терпеливо ждали, пока со Смирным можно будет снова говорить.

Чекмай без лишних слов дал ему платок.

— Не знаю, я при пушкарях был. Все вместе били, там и мои труды… А сам, своими руками, чтобы видеть, как он корчится, — нет…

— Ермолай Степанович, я тебя понимаю, у самого три дочки, — сказал князь. — И я бы за них костьми лег. Потом что было?

— Потом — как вошли в Москву, я — к крестной. Она рассказала: моя, как я ушел, сговорилась с человеком, он обещал ее и Парашеньку из Москвы увезти и спрятать, а за то ему — дочку в жены. Она и согласилась. Он слово сдержал… Да не такого мужа я бы дочке пожелал. Он уж в годах. Да и нравом крут. Дочка меня потом нашла, плакалась на плохое житье, а как быть? Уж не развенчаешь!

— Не посчастливилось тебе, Ермолай Степанович. А теперь слушай. Ты нам надобен. Сдается, на Москве остались литвины. Может, иной живет честно, образумился. А иной в Смуту задружился с казацкими шайками, вместе с ними на больших дорогах обозы грабил, теперь же вроде сидит тихо, а сам с теми налетчиками до сих пор дружбу водит. И среди налетчиков есть литвины, сам понимаешь. Ермолай Степанович, ты человек опытный, догадаешься, как оставшихся на Москве литвинов искать? — спросил Чекмай.

— Иного по выговору признать можно. Я их наслушался. Иного — даже по зазнайству. Они это гонором зовут, кричат: мы-де русская шляхта! А иного — у бабы. Они ж тут себе полюбовниц завели. И я про то кое-что знаю.

— Точно… — пробормотал Чекмай. — Княже, он прав. После войны мужиков стало куда как меньше, и бабы за них цепляются, им наплевать, литвин, немец или арап.

— Так, — согласился князь. — Ермолай Степанович, коли хочешь послужить государю, так вот тебе служба — отыскивать тех литвинов, что остались на Москве, все про них вызнавать, но себя ничем не оказывать.

— Желаю, — отвечал Ермачко. — И могу.

— Так. С сего дня ты на моей службе. Соседям, родне, кумовьям про то знать незачем, — сказал князь. — Отправляешься в поиск. На Ивановской скажешь… Чекмай, что бы там лучше соврать?

— Решил о душе подумать и пошел трудником в мужскую обитель, — сразу придумал Чекмай. — Обители после Смуты еще не опомнились, руки там надобны. Может, и впрямь Ермолай Степанович со временем станет иноком.

— Я думал об этом… — неуверенно отвечал Ермачко. — Внуки мои далеко, я их только раза два видел. Тварь негодная — при дочке, не пропадет.

— Будь осторожен. У тебя оружие есть? — спросил князь. — Коли нет — дадим.