Сабля князя Пожарского - [21]

Видимо, Чекмай, поднимаясь по узкой лестнице в княжью опочивальню, что-то на расстоянии учуял. И снова подумал о том, что как-то не так воспитал Гаврилу. Тот был при нем добрых двенадцать лет, попал к Чекмаю отроком, ныне — статный молодец, на которого девки заглядываются. Но повторить нрав и хватку Чекмая он не может — то ли порода иная, то ли воспитатель не справился.

Гаврила был мягок и, как полагал Чекмай, умом недалек; какой умишко Бог дал, с таким и живет. В пору Смуты и последовавших за ней событий не до того было, чтобы ему учителей нанимать. Сам-то Чекмай учился вместе с князем. И отсутствие знаний в Гаврилиной голове порой его сильно беспокоило. Хотя — много ли надобно знаний, чтобы мирно жить с женой, заниматься хозяйством да служить в приказе?

Отворяя дверь в опочивальню, Чекмай принял решение: не связывать с Гаврилой никаких особых замыслов, а женить детинушку, пока совсем не одичал, как сам Чекмай, и радоваться всякому прибавлению в его семействе.

В опочивальне сидела рядом с постелью мужа княгиня, держала его за руку. Когда Чекмай вошел, руки разомкнулись. Негоже, чтобы посторонний, хоть и столь близкий князю, видел супружеские нежности.

— Матушка Прасковья Варфоломеевна, — сказал Чекмай. — У меня до тебя дельце.

— Сказывай, — велел князь.

— Невеста нам надобна…

— Господи Иисусе, дожил до светлого дня! — развеселился князь. — Ну, жена тебе сама сыщет достойную невесту и сваху зашлет. На крестины не забудь позвать!

— Да не мне — Гавриле!

Чекмай объяснил: не то чтобы разочаровался в воспитаннике, а просто не желал, чтобы воспитанник, тщась повторить его жизненный путь, оказался для такого пути слабоват духом.

— Он невесть в каком поколении из подьячих, ну так и служит пусть в приказе. Там ему самое место, — завершил Чекмай. — Может, даже в Разбойном. Он знает грамоте, почерк… ну, почерк уж — какой Бог дал…

— А ты как без него? — спросил князь.

— Там ему быть лучше, чем со мной. Да я ж еще не помираю, будем видаться. Может, в крестные к своему старшенькому позовет.

— Так. Ну, матушка, берись за дело, — велел князь жене. А княгине уже самой не терпелось бежать к домашним женщинам, рассказать новость, затеять военный совет.

— В воскресенье зайди ко мне, — сказала она Чекмаю. — Мои девки тебе рубаху шьют, как раз к воскресенью поспеет. Им княжна Зотова узор показала, они перенимают. Она и сама вышивает — хочет тебя хоть как-то отблагодарить.

Когда княгиня вышла, Чекмай спросил князя:

— Не одобряешь?

— Одобряю, — подумав, ответил князь. — Каждый хорош на своем месте, а занимать чужое — Бога гневить. Присмотрись к моему Фролке. Парнишке, кажись, пятнадцатый год. Шустрый… Все на лету ловит…

Чекмай кивнул. Князь лучше его самого понял, что теперь требуется другу, брату, соратнику.

А Гаврила, понятия не имея, что сейчас решается его судьба, и выйдя за ворота — не главные, а те, что на Лубянку, — огляделся по сторонам и направился к Сретенскому монастырю — словно его туда на веревочке потянули.

Он весело поглядывал по сторонам, и было на что — как и сказал Чекмай, на улицу выскакивали девки, перебегали со двора на двор, только длинные косы метались и подпрыгивали, раскачивались красивые косники, привлекая внимание к девичьему стану. И голоса — голоса звенели, словно опустилась на Москву огромная стая певчих птах — скворцов, зябликов, жаворонков.

Было, разумеется, на Лубянке много иного приятного и полезного — и продавцы сбитня расхаживали, и лоточники, у которых на лотках под чистой холстинкой — разнообразные пироги да калачи, и продавцы свечек со своими коромыслами, на которых болтались связанные фитилями по дюжинам большие и малые свечки. Но Гаврилу более привлекали девки.

У него было любовное знакомство с одной немолодой, лет тридцати с хвостиком, вдовушкой, каких после Смуты появилось немало, а женихов на всех не хватало. Он полагал, что Чекмай ничего про его шалости не знает. Но знакомство недавно, как раз перед отъездом в Вологду, завершилось — вдовушке добрые свахи нашли пожилого, но еще весьма крепкого супруга. И она рассудила, что лучше такой, чем никакого. Гаврила даже не обиделся. А что обижаться? Жениться-то он не собирался.

Он шел просто так, без особой цели, поглядывая на девок, дошел до забора Сретенской обители, повернул налево, попал в переулочек. А там, в переулочке, сбежалась стайка девок и молодых женок. Встав перед воротами они, сговорившись, закричали дружным хором:

— Фе-до-руш-ка! Фе-до-руш-ка!

Что-то словно щелкнуло в Гаврилиной голове.

Он за последнее время перелопатил здоровенную кучу приказных столбцов, и в одном точно имелось это бабье имя — Федорка. Но чем оно могли привлечь внимание?

Гаврила остановился, производя в памяти раскопки. Девки меж тем продолжали звать подружку.

Калитка распахнулась, выбежала молодая смеющаяся женка, придерживая убрус на голове. Она летела, почти не касаясь земли ногами в красных ичедыгах; летела, как лепесток, спорхнувший с ветки; летела, как подхваченный ветром мотылек. Подружки поймали ее, увлекли за собой и понеслись, голосистые и быстроногие, по переулку.

А Гаврила остался стоять, разинув рот и утратив всякое соображение.