Сабля князя Пожарского - [18]

Пол в палатах княгини, был устлан войлоком, поверх войлока натянуто плотное сукно мясного цвета.

Вышел на гульбище и сам князь.

— Надобно писать челобитную в Земский приказ! — крикнул ему Чекмай. — Среди бела дня девку выкрасть хотели! Это так оставлять нельзя.

И, оглядевшись, высмотрел в дворне детину покрепче, Федьку, велел ему взнести на крыльцо мамку Григорьевну.

— Будет челобитная! — отвечал князь. — Только нужны имена и прозвания.

— Будут имена!

Чекмай внес княжну в богато убранный покой, поставил на ноги, она покачнулась, тут же к ней кинулись женщины, усадили на лавку.

— Набралась страху, бедненькая… Обеспамятела, голубушка… — шептали они.

Княжна Васса уже в возке пришла в себя, она даже не нуждалась в том, чтобы ее на руках по лестницам таскали. А мамка Григорьевна опустилась перед Чекмаем на колени:

— Бог тебя наградит, молодец!

— Да ладно тебе…

Княжна встала и сделала шаг к Чекмаю. Он повернулся и тут наконец разглядел девушку.

На вид ей было лет шестнадцать. В суматохе она потеряла девичью повязку с головы, ворот рубахи был надорван, черная однорядка распахнута, волосы взъерошились. Княжну вытащили, как она по дому ходила, без белил и румян, а в том, чтобы брови чернить, у нее нужды не было — от природы черны и довольно густы. Чем-то она смахивала на Павлика Бусурмана — может, тоже в роду были черкесы, приехавшие на Москву еще при царе Иване.

Княжна встала перед Чекмаем и уставилась на него так, как девице глядеть не положено, без всякого стыда.

— Ахти мне, голубушка моя! — воскликнула мамка Григорьевна, с трудом поднялась на ноги и обняла ее. — Ты прости, молодец, мы потом поблагодарим… молебен во здравие тебе закажем…

— Веди ее наверх, я велела приготовить ей постель в светлице, — сказала княгиня. И княжну Зотову увели.

— Пойду и я, — сказал Чекмай, — дела много.

— Ступай. Моя благодарность потом будет.

Чекмай кивнул и вышел.

Глава четвертая

Ермачко Смирной отыскался на Ивановской площади. Он устал служить в Земском приказе, опять же — годы немолодые, ему за пятьдесят, уже с дубинкой за вором не побегаешь, да и хворь привязалась — именуемая почечуй. С этой хворью Ермачко пошел к лекарю-немцу, из тех, что приехали из Лифляндии при царе Борисе, и узнал, что она от долгого сидения приключается, а в приказе за столом случалось и от рассвета до заката сидеть. К тому же, наследство от дедова младшего брата, потерявшего в Смуту семью, вовремя осталось — домишко с садом. Домишко Ермачко тут же сдал купцу — благо тот стоял в хорошем месте, на Ильинке, а улица-то — торговая.

Потом он сговорился с площадным подьячим Савелием Винником, стал исполнять поручения. Совсем без дела — нельзя. Хотя бы потому, что дома — вдовая тетка, а выносить ее общество целый день — никаких сил не хватит.

Чекмай встретился со Смирным там, где русскому человеку приятно и сподручно встречаться, — в кабаке.

Он увидел человека, которого верней всего было бы назвать тусклым. Голос — тихий, ровный и невыразительный, взгляд погасший, движения — такие, будто он силу берег, и годы тоже какие-то невнятные: уже давно не молодец, пока еще не старец. По случаю знакомства выпили по чарочке, и Смирной малость ожил.

— Послужить князю — отчего бы нет? — сказал Ермачко. — Да только у меня условие есть.

— Говори.

— Меня как смолоду кликали Ермачком, так и по сей день кличут. Даже в столбцах Ермачком пишут. А я — Ермолай Степанович! Так-то! — вдруг воскликнул Смирной. — Желаю, чтобы Ермачком не кликали! У меня уж двое внуков, перед ними стыдно!

Криком в кабаке никого не удивишь, а Чекмая — и подавно.

— Будь по-твоему, Ермолай Степанович, — миролюбиво сказал он. — Не угодно ли тебе сегодня ж жаловать в гости к князю?

Впервые в жизни к Ермачку обращались столь уважительно. Он приосанился.

— Мне-то? А что ж! Угодно!

И снова ссутулился, снова заговорил тихо, уважительно, как будто ему стало стыдно за недавний возглас.

Когда стемнело, Чекмай через садовую калитку привел Смирного к князю.

— К твоей милости Ермолай Степанович, сын Смирной!

Князь был догадлив.

— Входи, Ермолай Степанович. Коли ты здесь — стало быть, готов служить.

— Готов служить твоей княжьей милости, — отвечал Ермачко, да так — словно служить придется под страхом смертной казни.

В горнице, где князь принимал сего гостя, было мрачновато, горели лампада перед образами да две дорогие белые свечи на столе. Князю было нелегко разглядеть остановившегося в дверях человека, к тому же, его в этот день допекала головная боль.

— Подойди поближе, Ермолай Степанович, — велел он.

Ермачко, смущаясь, исполнил приказание.

— Говори, кто таков.

Смирной доложил о себе; особо напирал на то, что в пору Смуты также был в ополчении, убежав из Москвы в Ярославль. Правду о своей службе Отечеству, впрочем, не сказал, а правда вкратце была такова: деньги на исходе, жена буянит, дочек приходится прятать на чердаке, пьяные литвины подожгли сарай, а в ополчении кормят, да оно и далеко от жены. Жена же, как только муж убежал, тут же спровадила младшую дочку замуж, и новобрачный муж увез их обеих в деревню, где служил боярским приказчиком дальний родственник.