Сабля атамана - [7]
— A-а, свалился! — радостно завопил Мамич Бердей и погнал коня прямо через кусты к тому месту, куда упал Шюшкан.
Вслед за ним поскакала стража.
Шюшкан лежал на сломанных крыльях, закрыв глаза и раскинув руки; белая рубаха на груди пропиталась алой кровью.
Воины-телохранители соскочили с коней и окружили распростертое тело.
— Чудеса, — говорил один.
— А ведь улетел бы, как птица… — вторил ему другой.
— Не иначе, Шюшкан был колдуном, — сказал третий. — Говорят, колдовское слово сильнее божьей молитвы…
— Сам бог покарал его за грехи, — сказал Мамич Бердей и злорадно добавил: — Так тебе и надо. Ишь захотел умнее бога быть. Знай свое место, холоп!
А крылатый человек уже не слышал этих слов: он лежал бездыханен.
…Но говорят, будто бы не умер Шюшкан, будто бы он все-таки убежал от Мамича Бердея в дремучие леса, нашел там дерево, что было легче легкого и гибче гибкого, и сделал из него крылатые лыжи. На тех крылатых лыжах летал он, подобный ветру, по всей марийской земле: бывало, утром отдыхает на берегу Вятки, обед варит у Кокшаги, а вечернюю зорю встречает за Ветлугой.
То ли правда, то ли выдумка, но и сейчас еще услышишь в марийских деревнях о Шюшкане и его свистящих лыжах…
Непобежденная Ветлуга
Нам не дорого злато-серебро,
Дорога нам наша родина.
Марийская народная песня
Это случилось в те далекие годы, когда в наши края вторглись дикие орды хана Батыя…
Как-то раз глухой, темной ночью враги налетели на одну спавшую мирным сном марийскую деревню.
Громкие воинственные крики и звон оружия наполнили улицы. Разбуженные люди выбегали из домов и в страхе смотрели на озаренное багровым пламенем небо. Яркие языки огня лизали небо и, извиваясь, стохвостой змеей ползли по деревне — это враги подожгли крайние избы…
С диким гиканьем забегали в избы воины — нукеры в пестрых шароварах и косматых шапках, жадно набивали грабленым добром свои большие мешки, недрогнувшей рукой убивали малых детей и седых стариков.
Рыдания и стоны, звон железа и гневные проклятия слышались по всей деревне.
Но никто не поднял против врагов ни меча, ни лука, не было в деревне людей, способных носить ратное оружие. Сильные мужчины, подобные дубам, и парни смелые, как соколы, взяв червленые щиты и острые мечи, давно уже ушли на смертельную битву с врагами. Далеко-далеко, к голубым водам реки Волги, улетели могучие орлы. Где-то среди приволжских холмов стали они, ожидая вражеское войско. А в деревне остались лишь их седые отцы и матери, милые жены и невесты да дети, похожие на нежные лесные цветы.
Без крепкой защиты они были обречены на смерть или рабство…
Опьяненная кровью и легкой добычей, бесчинствовала и радовалась вражья орда. И вдруг в дверях одной курной избы, что стояла на краю деревни, вражеских воинов встретила блеснувшая, как молния, сабля. Нукеры отступили.
— Воин!
— Ай, яман![2]
— Батур![3]
Ханские нукеры настороженными взглядами следили за каждым движением молодого воина, загородившего вход в избу, и оглядывались друг на друга: кто отважный, кто осмелится первым вступить в схватку со смельчаком?
Черные, горящие огнем ненависти глаза отважного воина в упор смотрели на чужеземцев. Ни один взмах его сабли не был напрасен: у входа в избу уже полегли восемь нукеров.
Враги грозили ему издали, злобно ругались, но ни один из них не решался приблизиться.
Пухлолицый, с отвислым подбородком военачальник— менгечи мурза Церелен — с высокого белого аргамака следил за происходящим. Его косые щелки-глаза замутились от гнева, он до крови искусал свои губы.
— Воины, вы забыли, что вы потомки волков? Вы забыли повеления великого джасака?[4]
Менгечи говорил еще что-то, но его слова потонули в криках нукеров и в многоголосом шуме рабов-хангулов[5].
Нукеры бросились на приступ и снова, словно опаленные огнем, отпрянули назад.
Молодой воин по-прежнему твердо стоял на своем месте, как будто он был вытесан из того же крепкого дуба, что и стены его дома.
Тогда нукеры достали луки и осыпали воина тучей стрел. Менгечй наблюдал за неравным поединком, готовый в любую минуту соскочить с коня и наступить ногой в узорном сапоге на грудь поверженного врага.
Но вдруг мурза заметил, что два нукера, забравшись сзади на дом, разбирают крышу. Он довольно усмехнулся: догадались! Мурза громко крикнул:
— Взять парня живым!
И в тот же миг юного воина покрыл брошенный сверху холщовый полог. Воин забился, как птица в силке, но на него уже насели двое дюжих нукеров.
Дружно бросились вперед остальные. Тучный мурза не утерпел, слез с коня и поспешил к месту схватки.
Подойдя, он, изумленный, остановился; перед ним стоял не воин, а девушка, подобная цветку шиповника.
Она тяжело дышала, а за руки ее держали восемь нукеров.
Блестящие черные глаза девушки горели гневом.
Седой, морщинистый мурза-менгечи оглядел ее с ног до головы и самодовольно сказал нукерам:
— Женщина всегда есть женщина. Ее мы победили без сабли. Среди рабынь Церелена-багатура как раз недостает такого цветка.
Гордый своей властью и уменьем красиво говорить, мурза взобрался на коня и поехал со двора, приказав девушку вести за собой.
Огонь пожара, вихрем пронесшийся по деревне, затихал. На месте изб дымился горячий пепел, сиротливо торчали печные трубы, и, чадя, догорали последние головешки. В дорожной пыли, в подзаборных лопухах остывали тела убитых, а оставшиеся в живых с петлей на шее брели, подгоняемые нукерами, по дороге прочь от родных мест в проклятое рабство.
