— Вообще-то они не дают телефон иностранцам, — Муки видел эту «настенную живопись» не одну сотню раз и пробегал мимо, почти не глядя. — Но тут старичок один есть — добрая душа. Мы с ним давно сговорились, проблем не будет.
Слишком напряженная перед звонком, девушка только кивнула. Врач шел уверенно, без раздумий сворачивая вправо-влево и безошибочно отличая один узкий переулок от другого. Но когда они, наконец, добрали до нужной лачуги, она оказалась заперта — дверь подпёрта палкой снаружи.
Муки обескураженно замялся, но, на их счастье, в этот момент появился хозяин. Бодрый старикан, щегольски одетый по местным меркам, радостно ковылял к ним из конца переулка, ощутимо припадая на левую ногу. При виде него врач издал радостный возглас, и мужчины принялись обниматься, оживленно тараторя на местном диалекте. Ливанская из всей речи поняла едва ли десяток слов. Потом старик заметил ее и, еще активнее жестикулируя, начал тыкать в девушку пальцем, горячо что-то выспрашивая у Муки.
— Doctor. Doctor, russian.
При слове «русская» на лице старика отразилось сначала недоумение, потом смутное понимание, и, наконец, искренняя детская радость. Он подскочил к девушке, дотронуться до нее он, по исламским канонам, не посмел, подменяя это пламенно-горячим лопотанием на дикой смеси сомалийского и английского:
— Oh руси, руси! Good good people.
Ливанская не впервые сталкивалась с парадоксальной любовью африканцев к россиянам. Едва заслышав, что врачи в клинике русские, они приходили в неописуемый восторг, с несусветной радостью прыгая и горячо размахивая руками. Основными достоинствами русских, как правило, считались автомат Калашникова, с которым в Сомали ходили даже малые дети и который, как верили сомалийцы, «дал свободу Африке», и «добрость» — что понимали местные под этим словом, Ливанская представляла себе смутно.
Корни этой странной любви к нации, о которой сомалийцы, в сущности, не знали практически ничего, шли оттуда же, откуда и ржавые УАЗы, из старого СССР. Когда-то, еще в семидесятые годы, русские спешно пришли в Сомали в тщетной попытке построить здесь уголок социализма. Вместо социализма они построили дома, больницы, школы и огромную военно-морскую базу в Бербере. Потом началась война и, бросив все, русские ушли. От домов и больниц не осталось ничего. Зато осталось от танков, которыми русские продолжали снабжать местных даже после ухода. Их проржавевшие останки до сих пор гнили у некоторых дорог, и в них играли дети. Однако русских в Сомали по-прежнему наивно любили.
Наконец, Муки удалось вклинить слово в страстную речь старика, и он выкрикнул тому практически в ухо:
— Надо позвонить! Телефон!
Услышав, что требуются его услуги, бодрый старикан пришел в еще большую радость, вскинул руки, будто призывая Аллаха в свидетели такого знаменательного события, и бросился «отпирать» дверь.
После уличной жары дом показался прохладным и очень темным. Девушка едва могла разглядеть что-то в полумраке, только низкий деревянный стол да несколько ковриков на полу. Телефон был тут же — стоял на прислоненной к стене тумбочке. Муки сам набрал номер, дождался гудков, а потом передал потертую трубку девушке и деликатно вышел, увлекая за собой говорливого сомалийца.
Ливанская глубоко вздохнула и прислушалась к гудкам. Три, четыре, пять…
— Алло.
Голос матери не изменился и звучал спокойно. Девушка почему-то не подумала о том, что со дня смерти отца прошел уже месяц, и слезы пролиты. Она неуверенно опустилась на жесткий неудобный стул и глухо выдавила:
— Привет, мам, — в горле пересохло и стало трудно дышать. — Я получила письмо.
На секунду воцарилась тишина, после чего девушка услышала глухой выдох:
— Господи, Патрыша!
Она уезжала в Сомали, будто на выходные. Не освободила съемную квартиру, а заплатила за полгода вперед. Не вывезла вещи, не попрощалась с друзьями. И даже не сказала родителям. Мать узнала почти случайно, за три дня до ее отъезда, и позвонила: кричала, плакала, уговаривала. А Ливанской тогда не хотелось ничего обсуждать: в ее постели был веселый смазливый мальчишка, у дверей туго набитые спортивные сумки, и забота злила ее и унижала.
Наверное, теперь стоило раскаяться и пожалеть, но и сейчас этого не получалось.
— Когда ты узнала? — голос матери задрожал.
— Неделю назад. Как это случилось?
— Обширный инсульт. Правая сторона, — голос женщины звучал почти спокойно, видимо, ей уже столько раз приходилось повторять это, что слова превратились для нее в ритуал, утратив смысл. — Его в Северную больницу увезли, ну, ты ее помнишь. — Женщина сглотнула комок. — Там врачи хорошие, все друзья. В общем, три дня пролежал, а потом… — она не закончила и судорожно вздохнула.
— Ясно, — девушка поколебалась, потом выдавила: — Мне жаль.
Надо было сказать что-то другое: важное, душевное. Но она никак не могла придумать, что именно.
— Патрыша, — мать горячо вздохнула, — отец так переживал за тебя. Родная, послушай, ну не хочешь жить с нами — не живи, я же не заставляю. Но, может, мы ужмемся, купим тебе квартиру в Москве и…
Девушка вспыхнула и упрямо стиснула в кулаке трубку:
