С жизнью наедине - [123]

— Она зовет тебя, — тихо сказала бабушка. — Сесил уже был у нее.

Обе знали, что это значит. Вчера мама несколько часов лежала без сознания.

Бабушка крепко стиснула руку Лени, бросила на нее последний, мучительно печальный взгляд, прошла по коридору и поднялась к себе — наверно, чтобы оплакать дочь, которую теряет, подумала Лени. При маме они старались не реветь.

Сквозь открытую дверь с веранды донесся пронзительный голосок Эмджея: «Бабушка, ну почитай мне», и мамин неразборчивый ответ.

Лени взглянула на часы. Мама выдерживала его счита-ные минуты. Эмджей хороший ребенок, но, как все мальчишки, вечно скачет, болтает и ни минуты не сидит спокойно.

Послышался тонкий мамин голос, и на Лени нахлынули воспоминания. «Однажды вечером Макс играл дома в костюме волка и немного озорничал…»[78]

Как всегда, мамин голос притягивал Лени, даже, пожалуй, сильнее прежнего, поскольку сейчас каждое мгновение было важно, каждый вздох — подарок. Лени научилась подавлять страх, прятать в укромном месте, прикрывать улыбкой, но все равно не могла отделаться от мысли: «Вдруг этот вздох последний? Вдруг все?»

Теперь, когда конец так близок, уже не верилось, что в последнюю минуту все как-нибудь обойдется. Да и мама так мучилась, что желать ей прожить еще день, еще час было бы эгоизмом.

Лени услышала, как мама проговорила: «Конец». Теперь в этом слове крылся двойной смысл.

— Ну еще одну сказку, бабушка.

Лени вышла на веранду.

Мамину больничную койку разместили так, чтобы на нее падал свет. Залитая солнцем кровать стояла словно в сказочном лесу, среди тепличных цветов.

Да и мама сама была Белоснежкой или Спящей красавицей: в лице ни кровинки, выделяются только губы. Такая маленькая, блеклая, словно таяла в белой постели. Петли прозрачных пластиковых трубочек уходили из ноздрей за уши, а оттуда — к кислородному баллону.

— Хватит, Эмджей, — сказала Лени. — Бабушке нужно поспать.

— Черт. — Он понурил плечи.

Мама рассмеялась. Закашлялась.

— Ну и выраженьица, Эмджей, — прошелестела она.

— Бабушка снова кашляет кровью, — сказал Эмджей.

Лени вытащила салфетку из коробки у кровати, наклонилась и вытерла кровь с маминого лица.

— Поцелуй бабушке руку и иди. Дедушка принес новую модель самолета, чтобы вы с ним ее собрали.

Мама с трудом оторвала дрожащую руку от постели. Вся тыльная сторона была в синяках от капельниц.

Эмджей наклонился, врезался в кровать, так что мама содрогнулась, и ударился коленкой о кислородный баллон. Осторожно поцеловал бабушкину руку.

Когда он ушел, мама со вздохом откинулась на подушки.

— Не ребенок, а лосенок. Отдай ты его в балет или в гимнастику, — проговорила она так тихо, что Лени наклонилась, чтобы расслышать.

— Ладно, — ответила она. — Как ты себя чувствуешь?

— Устала я, доченька.

— Понятно.

— Я так устала, но… не могу тебя бросить. Не могу. Просто не сумею. Ты же для меня… ты знаешь. Я люблю тебя больше жизни.

— Одного поля ягоды, — прошептала Лени.

— Два сапога пара. — Мама зашлась кашлем. — Как подумаю, что ты останешься одна, без меня…

Лени наклонилась и поцеловала маму в лоб. Она знала, что сейчас сказать, что нужно маме. Каждая из них всегда чувствовала, когда другой необходима поддержка.

— Я выдержу, мама. Все равно ты будешь со мной.

— Всегда, — еле слышно прошептала мама, протянула дрожащую руку и погладила Лени по щеке. Кожа у мамы была холодная. Было видно, каких усилий ей стоил этот жест.

— Я тебя отпускаю, — прошептала Лени.

Мама глубоко вдохнула. В этом звуке Лени услышала, как долго и трудно мама боролась. С глухим стуком она уронила руку на кровать. Ладонь раскрылась, как цветок; внутри лежала скомканная окровавленная салфетка.

— Лени, родная… я люблю тебя больше жизни… я боюсь…

— Я справлюсь, — солгала Лени. По щекам ее ползли слезы. — Я тебя люблю.

Мама, не уходи. Я без тебя не могу.

Мамины веки задрожали и закрылись.

— Я тебя… всегда любила… доченька.

Лени едва расслышала этот шепот. Мамин последний вздох она почувствовала так явственно, словно сделала его сама.

Двадцать девять

— Она просила тебе передать.

В дверях старой комнаты Лени стояла бабушка, вся в черном. Она даже в трауре ухитрялась выглядеть элегантно. Мама бы над этим точно посмеялась — она презирала женщин, озабоченных собственной внешностью. Но Лени понимала: порой хватаешься за что попало, лишь бы не утонуть. Траур, возможно, лишь щит, предупреждение всем: «Не заговаривайте со мной, не подходите ко мне, не задавайте свои заурядные обыденные вопросы. Мой мир рухнул».

Лени же выглядела так, словно ее выбросил на берег высокий прилив. За сутки, прошедшие со смерти мамы, она так ни разу и не помылась, не почистила зубы, не переоделась. Сидела в запертой комнате. В два часа дня она сделает над собой усилие и съездит в школу за Эмджеем. Пока же его нет, она с головой погрузилась в скорбь.

Лени откинула одеяло. Медленно встала, словно без мамы мышцы ее ослабли, прошла по комнате и взяла у бабушки шкатулку:

— Спасибо.

Они смотрели друг на друга — два зеркала, в которых отражалась печаль. Затем, не сказав больше ни слова, — что толку от разговоров? — бабушка развернулась и ушла, прямая как палка. Если бы Лени ее не знала, подумала бы, что бабушка — кремень, женщина с железными нервами, но Лени ее знала. На лестнице бабушка остановилась, оступилась, вцепилась в перила. Из кабинета вышел дедушка — ровно тогда, когда ей понадобилась его помощь, — и подал ей руку.