С. Ю. Витте - [236]

Конечно, Витте повторяет распространенное обвинение Плеве в организации кишиневского погрома, не приводя, впрочем, в подтверждение этого никаких данных. Он говорит: «Когда министром внутренних дел стал Плеве, то он, ища психологического перелома в революционном настроении масс во время японской войны, искал его в еврейских погромах, а потому при нем разразились еврейские погромы, из которых был особенно безобразен дикий и жестокий погром в Кишиневе» (т. I, стр. 193). В этом решительном обвинении Витте забыл, что кишиневский погром произошел в апреле 1903 г., а японская война началась в январе 1904 года и, следовательно, в вызванные ею политические планы Плеве погром этот никак входить не мог. Несколькими строками ниже Витте как бы пытается смягчить свое отношение к этому обвинению и говорит: «Я не решусь сказать, что Плеве непосредственно устраивал эти погромы, но он не был против них» (т. I, стр. 193). Но от этой попытки не остается ничего после дальнейшего утверждения Витте, что «Плеве входил с еврейскими вожаками в Париже, а равно и с русскими раввинами в такие разговоры: „заставьте ваших прекратить революцию, я прекращу погромы“» (т. I, стр. 193). Не говоря уже о том, что за все время министерства Плеве ни он в Париж не ездил, ни «еврейские вожаки» к нему оттуда не приезжали и что свидание между ними могло быть только в воображении С. Ю. Витте, не будет ли по меньшей мере легкомысленным допустить возможность того, что Плеве, в признании за которым ума ведь нельзя же было отказать, – что Плеве признавался перед «еврейскими вожаками» в организации еврейских погромов? Каковы бы ни были политические грехи Плеве, организация кишиневского погрома ему, по моему глубокому убеждению, приписывается несправедливо. Антисемитизм его не подлежит сомнению, но ведь одного этого для того, чтобы человеку умному приписывать меру не только гнусную, но и политически глупую, мало. А кроме его антисемитизма было только воспроизведение в «Освобождении» письма Плеве к бессарабскому губернатору, содержавшее полупризнание в организации погрома[256]. Но, по произведенному мною тщательному расследованию, письмо это оказалось подложным. Рядом же с этим неоспоримым остается факт увольнения, и увольнения по настоянию Плеве, бессарабского губернатора Раабена за бездействие власти во время кишиневского погрома. Ввиду этого не С. Ю. Витте предъявлять другим бездоказательные обвинения в погромах, когда сам он в своих мемуарах сообщает, что несомненный виновник организованного во время премьерства Витте погрома гомельских евреев жандармский ротмистр граф Подгоричани остался безнаказанным, а из тех же мемуаров явствует, что для того, чтобы добиться его наказания, Витте и пальцем не пошевелил.

После всех тех, кого Витте в своих «Воспоминаниях» осуждает и порицает, интересно посмотреть, кого он хвалит. Тут получаются неожиданности изумительные.

Так, нет таких льстивых слов, которые Витте не расточал бы, чтобы превозносить Александра III. А вместе с ним объектом похвал оказывается генерал Новицкий, по словам Витте, «человек способный, весьма энергичный, весьма порядочный и хороший человек» (т. II, стр. 420). Тот самый Новицкий, который за многие годы своей службы, в особенности начальником Киевского жандармского губернского управления, стяжал себе печальную известность ограниченностью ума, крайним невежеством и совершенной бессовестностью.

В своем преклонении перед Александром III Витте говорит, что «имел величайшее счастье, какое только может иметь русский человек, хорошо знать и быть ближайшим сотрудником его», и в порыве верноподданнических чувств восклицает, что его следовало бы назвать «чистый», «светлый», даже, пожалуй, «честный» в высшем значении этого слова» (т. II, стр. 222, 223). И это говорится про того самого Александра III, который все свое царствование трусливо прятался за стенами Гатчинского дворца, который в роде уфимских чиновников, растащивших в его царствование башкирские земли, захватил из государственных имуществ в свою личную пользу ценнейшее Мургабское имение, чье царствование было в истории России одним из самых тяжелых и закончило подготовлявшиеся его предшественниками ее обнищание и политическое бессилие.

Впрочем, когда С. Ю. Витте пытается доказать высокие качества Александра III, результаты получаются весьма для его памяти неудачные. Благородство души Александра III он демонстрирует на его отношении к финляндской конституции. По мнению Витте, этот император при всем его несочувствии конституции Финляндии, тем не менее, соблюдал ее, как скрепленную «царским словом» его предшественников, и не допускал применения к ней, как пишет Витте, «направления, истекавшего из теории необязательности царского слова, если того благо требует» (т. II, стр. 222). И не мог одобрить «путь политического иезуитства, по которому проводятся, с одной стороны, законодательные меры, в корне нарушающие основные начала конституционной самостоятельности Финляндии, а с другой стороны, уверяют, что этим отнюдь не уничтожается финляндская конституция» (т. II, стр. 223). Будучи врагом таких приемов, Александр III, по удостоверению Витте, только старался «вводить объединенные основания для управления Финляндией на общих основаниях со всей империей». Причем в пояснение этих «общих оснований» указывается на «почтовое управление, основы уголовных законов, особенно по государственным преступлениям» (т. II, стр. 222, 223). Как будто введение в управление Финляндией общих оснований с управлением России без введения в последней конституционного образа правления не есть нарушение конституции Финляндии, как будто от ее конституции что-нибудь осталось бы с применением к ее гражданам действовавших в России при Александре III законов «о государственных преступлениях» и как будто такие планы в отношении Финляндии не представляют из себя «политическое иезуитство»?! Впрочем, из дальнейшего явствует, что пользование теорией «необязательности царского слова, если того благо требует», Витте считает нечестным только для других, а когда известный государствовед Чичерин указал ему на грубое нарушение финляндской конституции указом о порядке разрешения общих для Финляндии и России дел, Витте в оправдание сослался на «практическую необходимость», и при рассмотрении в Комитете министров проекта военного министра Куропаткина об упразднении отдельного финляндского войска Витте, по его же признанию, защищал этот проект соображениями о том, что «государь, как неограниченный самодержавный император Российский и великий князь Финляндский, имеет долг принимать все меры, поскольку они вызываются существенной необходимостью», и что, по его, Витте, убеждению, «существо вопроса лежит не в праве, а в действительной необходимости» (т. II, стр. 232).