С. Ю. Витте - [159]

Наконец, он приехал уже за полночь и вместе с директором своей канцелярии Мосоловым (женатым на сестре генерала Трепова). Мы – я, барон Фредерикс и его помощник князь Н. Оболенский – уселись, и разговор начался с того, что барон Фредерикс сказал, что он ошибся, передав мне, что в проекте манифеста сделаны лишь редакционные изменения, а что он изменен по существу, и мне предъявили оба проекта, с указанием на один из них, на котором останавливаются. Все эти экивоки, какая-то недостойная игра, тайные совещания при моей усталости от поездки в Портсмут и болезненном состоянии меня совсем вывели из равновесия. Я решил внутренне, что нужно с этим положением покончить, т. е. сделать все, чтобы меня оставили в покое. Поэтому я отверг предъявленные мне анонимные, кем-то тайно от меня составленные проекты манифеста. Они и по существу не могли быть приняты в предложенном виде. Если бы в это решающее на много лет судьбы России время вели дело честно, благородно, по-царски, то многие происшедшие недоразумения были бы избегнуты. При всей противоположности моих взглядов с взглядами Горемыкина и тенденциями балтийского канцеляриста барона Будберга, если бы они были призваны открыто со мною обсуждать дело, то общее чувство ответственности, несомненно, привело бы нас к более или менее уравновешенному решению, но при игре в прятки, конечно, события шли толчками, и документы составлялись наскоро, без надлежащего хладнокровия и неторопливости, требуемых важностью предмета.

<…> Я, с свойственною моему характеру резкостью, просил барона Фредерикса передать государю, что я неоднократно ему докладывал, что ныне не следует издавать манифеста, и вновь прошу доложить об этом моем мнении его величеству, но если его величество все-таки хочет манифест, то я не могу согласиться на манифесты, несогласные с моею программою, без утверждения коей я не могу принять на себя главенство в правительстве; что из всего я усматриваю, что государь мне не доверяет, поэтому он сделает большую ошибку, меня назначив на пост председателя, что ему следует назначить одного из тех лиц, с которыми он помимо меня совещается и которые составили предлагаемые проекты манифестов.

<…> Мы расстались с бароном Фредериксом поздно ночью, часа в два, и расстались в довольно возбужденном состоянии. Когда он уехал, и я остался один, я начал молиться и просить всевышнего, чтобы он меня вывел из этого сплетения трусости, слепоты, коварства и глупости. У меня была надежда, что после всего того, что я наговорил барону Фредериксу, меня оставят в покое.

На другой день я снова по вызову поехал в Петергоф. С парохода я прямо отправился к барону Фредериксу. Приезжаю и спрашиваю его: «Ну что, барон, передали все государю, как я вас об этом просил?» – «Передал», – ответил барон. – «Ну и слава богу, меня оставят в покое?» – «Нисколько, манифест будет подписан в редакции, вами представленной, и ваш доклад будет утвержден». – «Как же это случилось?»– «Вот как: утром я подробно передал государю наш ночной разговор; государь ничего не ответил, вероятно, ожидая приезда великого князя Николая Николаевича. Как только я вернулся к себе, приезжает великий князь. Я ему рассказываю все происшедшее и говорю ему: “Следует установить диктатуру, и ты (барон Фредерикс с великим князем был на 'ты') должен взять на себя диктаторство”. Тогда великий князь вынимает из кармана револьвер и говорит: “Ты видишь этот револьвер, вот я сейчас пойду к государю и буду умолять его подписать манифест и программу графа Витте; или он подпишет, или я у него же пущу себе пулю в лоб из этого револьвера”. И с этими словами он от меня быстро ушел. Через некоторое время великий князь вернулся и передал мне повеление переписать в окончательный вид манифест и доклад и затем, когда вы приедете, привезти эти документы государю для подписи». <…>

После подписания 17 октября манифеста и утверждения моего доклада мы сели на пароход и пошли обратно в Петербург, куда вернулись к обеду. Ехал великий князь Николай Николаевич, барон Фредерикс, я, князь Оболенский и Вуич… Великий князь был в хорошем расположении духа, тоже и барон Фредерикс, который, впрочем, лишен способности понимать что-либо мышлением. <…>

Великий князь, обратившись ко мне, сказал: «Сегодня 17-е – это знаменательное число. Второй раз в это число спасается императорская семья (Борки)». Привожу этот эпизод лишь для характеристики настроения. Я же был совсем не в радужном настроении. Я отлично понимал, что придется много испить, главное же, зная государя, я предчувствовал, что он и в без того трудное положение внесет еще большие трудности, и в конце концов я должен буду с ним расстаться. <…>

В Петербурге все ждали, чем это все кончится.

Знали, что ведутся какие-то переговоры со мною и с другими лицами, что идет какая-то борьба, и ждали, чья сторона возьмет верх: граф Витте – что представляло синоним либеральных реформ, или появится последний приступ мракобесия, который на этот раз, как того с нетерпением ожидали все революционеры, совсем свалит царствующий дом. Надежды эти были весьма основательны, так как царь возбуждал или чувство отвращения, злобы, или чувство жалостного равнодушия, если не презрения; великие князья были совсем или скомпрометированы, или безавторитетны; правительство, не имея ни войска, ни денег и не имея способности справиться с общим неудовольствием и бунтами, окончательно растерялось.