С. Ю. Витте - [158]

, уехал к себе в имение, и я его с тех пор не видал до заседания у государя 15-го. Оказалось, что он тогда только что вернулся с охоты по вызову государя. Несмотря на то, что я 14-го числа снова советовал государю ограничиться утверждением моей программы, того же числа князь Орлов, передавая мне по телефону, чтобы я прибыл завтра, 15-го утром, на заседание, передал мне повеление государя привезти с собою проект манифеста, «дабы все исходило лично от государя и чтобы намеченные мною меры в докладе были выведены из области обещаний в область государем даруемых фактов». Из этого разговора с Орловым я усмотрел, что он принимает какое-то участие в деле, но какое, я не знал и не придавал сему должного значения, зная Орлова за приятного салонного собеседника, но человека совсем несерьезного и без всякого серьезного образования. Затем я узнал от князя Н. Д. Оболенского, что он знал о разговоре Орлова со мною по телефону, что вышеприведенная формула была не случайная, а обдуманная, изложенная на записочке (шпаргалке) у Орлова. Впоследствии я узнал, что государя уговорили издать манифест не потому, что мерам, изложенным в манифесте, сочувствовали, а потому, что дали идею государю, что я хочу быть президентом Всероссийской республики и потому я хочу, чтобы меры, долженствующие успокоить Россию, исходили от меня, а не от государя, и для того, чтобы расстроить мои планы о президентстве, уговорили государя, что он непременно должен издать манифест. Нужно воспользоваться мыслями графа Витте, а затем можно с ним и прикончить. Сперва решили ограничиться телеграммой, данной мне 13-го числа, а когда я настаивал, чтобы были приняты более решительные меры и в случае принятия моей программы ее утвердили, тогда уже решили, что в таком случае необходим манифест, дабы я не сделался президентом республики. Как все это ни невероятно, но, к сожалению, я пришел к заключению, что это было так! Князь Орлов и другие обер-лакеи его величества (не настоящие лакеи, ибо государь был окружен честными слугами его физических потребностей) тогда же выказывали опасения о моем президентстве князю Оболенскому. Этот факт и то, что государь мог, хотя в некоторой степени, действовать под влиянием подобных буффонад, наглядно показывает, каким образом Россия после 8–9-летнего царствования императора Николая II упала в бездну несчастий и полной прострации. <…>

Для того чтобы судить о настроении ближайшей свиты государя в эти октябрьские дни, достаточно привести следующий факт. Когда мы шли в октябрьские дни на пароходе в Петергоф (в течение всего этого времени железная дорога бастовала), на заседание с нами также ехал обер-гофмаршал двора генерал-адъютант граф Бенкендорф (брат нашего посла в Лондоне), человек неглупый, образованный, преданный государю и из числа культурных дворян, окружающих престол. Он, между прочим, передавал сопровождающему меня Н. И. Вуичу свои соболезнования, что в данном случае жаль, что у их величеств пятеро детей (4 великие княжны и бедный, говорят, премилый, мальчик – наследник Алексей), так как, если на днях придется покинуть Петергоф на корабле, чтобы искать пристанища за границей, то дети будут служить большим препятствием. <…>

При возвращении из Петергофа в заседании на пароходе кто-то проговорился, и я в первый раз услыхал фамилию Горемыкина. Кто-то сказал, что, вероятно, сегодня еще придется тому же пароходу, на котором мы ехали, везти из Петергофа Горемыкина. Как потом оказалось, его величество почти одновременно вел два заседания и совещания – одно при моем участии, а другое при участии Горемыкина. Такой способ ведения дела меня весьма расстроил, я увидел, что его величество даже теперь не оставил свои «византийские» манеры, что он не способен вести дело начистоту, а все стремится ходить окольными путями, и так как он не обладает талантами ни Меттерниха, ни Талейрана, то этими обходными путями он всегда доходит до одной цели – лужи, в лучшем случае помоев, а в среднем случае – до лужи крови или окрашенной кровью. Если сведение о Горемыкине, случайно дошедшее до меня на пароходе, меня взорвало, то, с другой стороны, оно меня и обрадовало, так как это дало мне основание уклониться от желания во что бы то ни стало поставить меня во главе правительства. 16-го днем я вызвал по телефону барона Фредерикса, министра двора, и ему, а равно дворцовому коменданту князю Енгалычеву (так как барон Фредерикс сам затруднялся говорить по телефону) говорил, что до меня дошли сведения, что в Петергофе происходят какие-то совещания с Горемыкиным и Будбергом и что предполагают изменять оставленный мною у его величества проект манифеста, что я, конечно, ничего против этих изменений не имею, но под одним условием, чтобы оставить мысль поставить меня во главе правительства; если же, несмотря на мое желание уклониться от этой чести, меня все-таки хотят назначить, то я прошу показать мне, какие изменения полагают сделать, хотя я остаюсь при мнении, что покуда никакого манифеста не нужно. На это мне барон Фредерикс ответил, что предполагается сделать только несколько редакционных изменений и что они надеются, что для выигрыша времени я не буду настаивать на том, чтобы мне показали предполагаемые изменения. Я ответил, что я все-таки прошу эти изменения мне показать. Затем мне ответили, что вечером барон Фредерикс будет у меня и мне изменения покажет. Вечером у меня были братья Оболенские – Алексей и Николай. Они сидели у жены. Фредерикс все не ехал.