С. Ю. Витте - [157]

В вышеприведенной «Справке о Манифесте 17 октября 1905 г.» ввиду ее назначения при ее составлении события изложены с математическою точностью, но совершенно кратко и при полном отсутствии эпизодических фактов, их сопровождавших.

Когда после возвращения из Америки я приехал в Петербург, то у меня совершенно созрело желание уехать из России, так как я ясно видел, что ничего доброго ожидать нельзя. Положение вещей было совершенно запутано, несчастная позорная война надолго обессилила Россию и вселила в ней недобрые чувства возмущения. Самое главное – я знал государя, знал, что мне на него положиться нельзя, его безволие, недоверчивость и отсутствие всякого синтезиса при довольно развитой способности к анализу.

Уехать из России я желал не потому, что хотел уйти от грядущих событий, а потому что это мне представлялось единственным способом, чтобы меня, подобно тому, как это случилось с назначением меня в Портсмут, не взяли и не бросили вновь в огонь после того, как сами, разжегши костер, не найдут охотников лезть его гасить. Положение дел все ухудшалось и ухудшалось, революция явно выскочила наружу через щели и обратила эти щели в ворота. Так как граф Сольский занимал место председателя Государственного совета, финансового комитета и председателя совета министров (вместо его величества) и под его председательством в совете (или совещании, так как в сущности по закону совет мог быть только под председательством государя) шли всякие заседания по установлению различных законов в развитие закона 6 августа о Государственной думе, то я его видел довольно часто. Он, видимо, совсем осовел, потерял надежды и совместно со своей женой постоянно твердил, что все ожидают лишь спасения от меня. Как-то в начале октября, как я уже рассказывал, на эти замечания, что все ожидают лишь от меня спасения, я сказал графу Сольскому, что мое не только желание, но решение – уехать за границу отдохнуть после портсмутского путешествия. Эти слова вызвали у Сольского волнение, и он, плача, сказал мне: «Ну, что же, уезжайте и оставляйте нас здесь всех погибать. Мы же погибнем, так как без вас я не вижу выхода». Этот разговор и понудил меня 6 октября просить государя меня принять. Записка, о которой упоминается в вышеприведенной справке о 17 октября, была оставлена у его величества; она по всей вероятности находится в архивах Министерства двора. Государь все время на вид казался спокойным, вообще он всегда в обращении и манере себя держит очень спокойно.

10 октября я думал, что государь, кроме императрицы, пригласит кого-либо из великих князей. Императрица Мария Федоровна находилась в то время в Дании. Он никого не пригласил, вероятно, потому, что не хотел на себя взять инициативу, а царская семья, т. е. великие князья, за исключением двух братьев Николаевичей, тоже не горели желанием прийти на помощь главе дома. Что же касается великого князя Николая Николаевича, то он в это время охотился в своем имении, а Петр Николаевич находился, кажется, в Крыму. Такие отношения в царском доме сложились главным образом благодаря императрице Александре Федоровне. Николаевичи, женатые на черногорках, ее горничных, потому и пользовались благоволением его величества. Я после слышал от министра двора барона Фредерикса упреки великому князю Владимиру Александровичу за то, что он в это трудное время, будучи в Петербурге, не пришел на помощь государю советом. Со своей стороны я думаю, что если бы великий князь в это время проявился, то тогда ему дали бы понять, чтобы он не вмешивался не в свое дело. Государь не терпит иных, кроме тех, которых он считает глупее себя, и вообще не терпит имеющих свое суждение, отличное от мнений дворцовой камарильи (т. е. домашних холопов), и потому эти «иные», но которые не желают портить свои отношения, стремятся пребывать в стороне. 10 октября императрица во время моего доклада не проронила ни одного слова, а государь первый раз проронил мнение о манифесте.

Возвратившись домой, я долго думал об этом и к мнению о манифесте отнесся скептически и в конце концов отрицательно, и вот почему. Мне прежде всего представлялось, что никакой манифест не может точно обнять предстоящие преобразования, а всякие неточности и особенно двусмысленности могут породить большие затруднения. Поэтому я находил, что преобразования должны проходить законодательным порядком и – впредь до придания законодательным учреждениям прав решений – в порядке совещательном или через Государственный совет (старый) или через булыгинскую думу, когда она будет собрана (т. е. по закону 6 августа). До известной степени я боялся, чтобы манифест не произвел неожиданного толчка, который еще более бы нарушил равновесие в сознании масс, как интеллигентных, так и темных. Наконец, находясь около двух лет не у живого дела, у меня явилось желание осмотреться. 11-го числа или 12, не помню, кто-то мне сказал, что государь совещается с некоторыми лицами, с кем именно я не спрашивал, и меня это не интересовало, но я думал, что с Чихачёвым, графом Паленом, а может быть и с графом Игнатьевым, на которого в это время я также указал министру двора барону Фредериксу, что, может быть, государь с ним посоветуется, и он окажется подходящим диктатором, если его величество остановится на диктатуре. Сам я в диктатуру не верил, т. е. не верил, чтобы она могла принести полезные плоды для государя и отечества, что я и высказывал его величеству откровенно, но в душе я имел слабость ее желать из эгоистических стремлений, так как тогда я был бы избавлен стать во главе правительства в такое трудное время и при условиях таких свойств его величества и двора, мне хорошо известных, прелесть коих я уже на себе ранее испытал и которые внушали мне самые тревожные опасения. Я понимал, что ни на благодарность, ни на благородство души и сердца я рассчитывать не могу; в случае удачи меня уничтожат, окончательно испугавшись моих успехов, а в случае неудачи будут рады на меня обрушиться вместе со всеми крайними. Заседание, бывшее в течение этих дней у меня, в котором я хотел выяснить, насколько можно положиться для прекращения общей смуты на военную силу, в котором участвовали два официальных представителя военной силы – военный министр и генерал Трепов, бывший в то время начальником петербургского гарнизона, произвело на меня весьма тягостное впечатление, в их мнениях явно сквозило, что рассчитывать на успокоение через войска невозможно и не потому, что это средство само по себе, конечно, длительного и здорового успокоения дать не может, а вследствие отчасти неблагонадежности, а главное, слабости этой силы. Вероятно, те же речи представители военной силы, а в том числе и великий князь Николай Николаевич, держали и государю, и, вероятно, поэтому он не остановился на диктатуре. Иначе я себе не могу объяснить, почему государь не решился на диктатуру, так как он, как слабый человек, более всего верит в физическую силу (других, конечно), т. е. силу, его защищающую и уничтожающую всех его действительных и подозреваемых, основательно или по ложным наветам, врагов, причем, конечно, враги существующего неограниченного, самопроизвольного и крепостнического режима, по его убеждению, суть и его враги. Великий князь Николай Николаевич, после того как мы были у его величества по делу пресловутого бьоркского соглашения