С. Ю. Витте - [135]

Во вторник в 3 часа назначено было подписание договора. Витте все время был крайне нервен и раздражителен, с лихорадочным вниманием следил по агентским телеграммам за впечатлением, произведенным в России известием о мире. Кроме того, он до последней минуты боялся, что государь, после вышеупомянутой телеграммы не обращавшийся более к нему, воспротивится подписанию договора.

Мы приехали в Navy Yard вовремя. У подъезда стоял почетный караул. Японцы немного опоздали. После их приезда прошло минут пятнадцать, но в зал заседания, где уже собрались приглашенные, они не шли. Оказалось, что Плансон, вопреки неоднократным напоминаниям Коростовца и моим, не сверил нашего текста с японским (а нам не хотел этого предоставить) и в последнюю минуту спохватился. Взбешенный Витте послал Покотилова ему в помощь, и только в 3 ч<аса> 50 мин<ут> договор был подписан.

Розен произнес прекрасную речь по-английски, в которой выразил надежду, что Комура в качестве министра иностр<анных> дел закрепит только что возобновленную дружбу между империями. Комура, вообще не мастер красноречия, отвечал довольно нескладно.

Не обошлось без ряда курьезов, из которых отмечу один: все присутствующие жадно следили за тем, каким из многих лежавших на столе перьев Витте подпишет договор, ибо такое перо было бы ценным сувениром. Витте вынул из кармана перо и затем по подписании положил обратно. Оно было обещано Диллону.

Из Navy Yard мы отправились в протестантскую церковь, где произошло «смешанное», весьма торжественное богослужение: православное, католическое и протестантское. Когда запели (хор был выписан из Нью-Йорка) «Со святыми упокой» – Витте, Розен, Ермолов и многие другие плакали навзрыд.

Секретари всю ночь шифровали, а на другое утро мы все выехали из Портсмута в Нью-Йорк. В течение недели до отхода парохода в Европу Витте и русскую делегацию беспрерывно чествовали.

Ход переговоров можно, таким образом, разграничить следующими главными моментами:

1) передача японской ноты в 12 пунктах и наш ответ;

2) отказ японцев от пункта о передаче судов и определение ими размера контрибуции;

3) письмо Рузвельта к государю и уступка Россией Южного Сахалина;

4) принятие Японией окончательных условий России.

Как я указал выше, Портсмутский мир принято теперь называть «позорным», и раздаются голоса, утверждающие, что если бы мы настояли на сохранении Сахалина, японцы бы и в этом уступили. Говорят, далее, что японцы были истощены, что они нарочно «запросили невозможного»… и т. п. Наши генералы утверждают, что русская армия была готова к победе…

В оценку этих фантасмагорий вдаваться излишне. Факт тот, что от данной ему при отъезде инструкции Витте не отступил ни на йоту, исключая уступки Сахалина, сделанной государем Рузвельту. Для достижения этого результата нужны были вся энергия, ум и находчивость Витте. Витте держал на привязи всю прессу. Витте сделался на время переговоров кумиром американцев. Симпатии к «маленькой Японии, победившей колосса на глиняных ногах» развеялись как дым. В переговорах с Комурой Витте ни разу не потерялся, ни разу не затруднился ответом. Тон его был неизменно деловой, с чуть-чуть заметным оттенком пренебрежения. Даже своим абсолютным непониманием английского языка и несовершенным знанием французского он сумел воспользоваться.

Когда мы дошли [до] пункта о военном вознаграждении, он перешел на французский язык и на своеобразном русско-французском жаргоне почти что поднял на смех Комуру.

«Наполеон I добрался до Москвы, но мы его прогнали и контрибуции не заплатили. Если бы в тот момент, когда он находился в Москве, мы заключили мир, то и тут вряд ли французам удалось бы получить контрибуцию. Японским войскам, я думаю, до Москвы еще далеко, так что я совсем отказываюсь допустить мысль о контрибуции».

Только один раз Витте проявил излишнюю раздражительность. Это было на заседании по вопросу о разграничении русской и японской частей железной дороги. Комура нарочно придирался и хотел, видимо, вызвать острый конфликт, т. к. ему уже становилось понятно, что Витте сводит все дело к деньгам, ибо знает, что при перерыве переговоров по такому поводу общественное мнение было бы на стороне России. Во время этого заседания Витте раза два делал вслух по-русски нелестные замечания по адресу японцев, так что мне пришлось на лоскутке бумаги написать: «один из японцев понимает по-русски» – и передать ему. Комура также плохо владел собою, и на одно из резких замечаний Витте ответил: «Г<осподин> Витте поневоле терпит присутствие японских войск в Маньчжурии; быть может, он добровольно стерпит мое присутствие на этой конференции».

«Барон Комура остается при прежнем своем мнении», – перевел я, и все присутствующие, понимавшие, что я сказал, молчаливо одобрили мое вольное обращение со словами Комуры.

В заседании 1/62[181] августа, на котором последовало формальное принятие наших условий, Витте во время разговора с Кому-рою взял бумажку, написал: «А что вы думаете, что скажут на это государь и Россия?» – и передал мне. Я тем же порядком ответил: «Государь не сразу, но поймет, а Россия, наверное, скажет спасибо». Витте никогда не задумывался над своим ответом, говорил свободно и ярко. Комура часто делал длинные паузы, обдумывал, жевал свою мысль. Витте все время выдерживал тон, будто исход переговоров не представляет собою вопроса, сколько-нибудь затрагивающего жизненные интересы России. А между тем он мне сказал 23-го утром, что с 15 числа ни одной ночи не спал.