С. Ю. Витте - [136]

Японцы почти не принимали журналистов. Между тем всех нас, и в особенности самого Витте, они осаждали непрестанно, и разговоры с ними очень его утомляли. Американцы были особенно настойчивы и пронырливы.

Однажды вечером Витте сказал мне по секрету, что на другое утро к нему в Navy Yard приедет секретный курьер от президента. Об этом только что сообщил Розену г. Перс и просил соблюсти строжайшую тайну. Поэтому я должен под каким-нибудь предлогом поехать в Портсмут, а оттуда в Navy Yard. «А мы с бароном Розеном поедем кататься на автомобиле и заедем туда же». Так мы и сделали.

В Navy Yard приехал курьер от Рузвельта и передал письмо. Витте тут же составил ответ, Розен и я перевели, я переписал и вручил Персу. По возвращении в гостиницу ко мне обратился один из журналистов («Associated Press»): «Что пишет Витте президент? Вы ведь только что из Navy Yard?» Когда же я ответил уклончиво, он мне рассказал подробности нашей поездки и объяснил, как они ему стали известны. Корреспондент по стуку аппарата записал телеграфный разговор Перса с президентом, а наутро встречал и провожал президентского курьера!

Витте только тогда стал надеяться на благоприятный исход переговоров, когда пришла телеграмма об уступке государем Южного Сахалина. Я ему принес и прочитал телеграмму, и тут он не мог скрыть своей радости. «А ведь дорого нам стоило уговорить его», – сказал он. Трудно решить, что повлияло на государя: доводы ли Витте или разговор с американским послом. Во всяком случае, почва была уже достаточно подготовлена, когда Рузвельт подослал своего посла.

Отказ Японии от требования об уплате контрибуции может, разумеется, быть объяснен различно. Существует мнение, что Япония никогда на контрибуцию не рассчитывала. Мне кажется, что повлияли причины двоякого рода: с одной стороны, японцы понимали, что Витте повернул общественное мнение всего мира в нашу пользу. С другой – несомненно могущественное влияние Рузвельта на Токио. Нас он старался убедить, что японцы не уступят в вопросе о деньгах, а японцам внушал, что мы не отдадим Сахалина, и в то же время усиленно уговаривал обе стороны уступить именно по этим пунктам. Розен, нынче вспоминающий о Портсмутском мире со скрежетом зубовным, – тогда, во время переговоров, постоянно восхищался умением Витте и находился всецело под обаянием его ума и самообладания.

В обращении со всеми нами Витте был до крайности прост, иногда резок, иногда по-детски добродушен. В один из первых дней он позвал меня к себе и передал для шифрования телеграмму, написанную им лично. «У меня почерк скверный, – сказал он, – прочитайте, а то я не буду знать, что вы все поняли». Я прочитал и заметил: «А знаете, Сергей Юльевич, последнюю фразу надо выбросить». Витте обмерил меня с ног до головы. «Да что вы – секретарь для шифра или цензор моих донесений? – спросил он сердито. – Делайте то, что вам говорят!» – «Чудесно, – ответил я, – только вы знаете, что из этого выйдет? Если вы эту фразу сохраните в тексте, переговоры затянутся на неделю». Витте задумался. «Ну, бог с вами, – вымарывайте!» – заключил он с веселой улыбкой.

Когда я пришел к нему на другой день, он снова прочитал мне очередную телеграмму и спросил со смехом: «Изволите одобрить?»

Невидимую, но большую помощь оказал Витте граф Ламздорф. Хорошо зная характер государя, он ни разу не придал телеграммам Витте значения «особо важных» или спешных, ни разу не ездил экстренно в Царское Село, а посылал телеграммы в очередном «четырехчасовом пакете». Он держал себя чисто передаточной инстанцией. Несколько совершенно частных, личных телеграмм, посланных им Витте и расшифрованных мною (никто другой их не читал, в dossier они не попали), были написаны в самом дружеском тоне и оказали Витте сильную нравственную поддержку, в которой он все время так нуждался. Витте прекрасно понимал, что искренних друзей у него в Петербурге нет, что никто не воздаст ему должного не только по предвзятой ненависти к нему, но и потому, что ни государь, ни наша бюрократия, ни общество не отдавали и не могли отдавать себе отчет во всех трудностях, с которыми были сопряжены эти переговоры. Даже нам, секретарям и делегатам, не несшим никакой ответственности и бывшим только исполнителями указаний Витте, приходилось взвешивать каждое слово, каждый жест. Насколько же труднее было самому Витте?!

23 авг<уста> / 5 сент<ября>, в день подписания мира, мы ехали из Navy Yard в церковь на автомобиле: Витте, Розен и я. Витте, долго и мрачно молчавший, вдруг обратился к нам: «Ну, как вы думаете, сколько миллионов я, по мнению „Петербурга“, получил от японцев за этот мир?»

В этом горьком вопросе вся драма Витте. <…>

Набоков К. Д. Воспоминания о Портсмутском мире // Hoover Institution Archives. Vladimir L'vovich Burtsev papers. Box 2. Folder 11 (копия: ГАРФ. Ф. 10003. Оп. 17).

А. А. Половцов Дневник, 1893–1909 Продолжение

1905 г.

15 сентября. Четверг. В 8 часов утра возвращается Витте, успешно заключивший мир с Японией. Первый его визит был графу Сольскому, который рассказывал мне, что Витте приехал в весьма удрученном и нервном состоянии. Его положение в Портсмуте было так тяжело, что <он> иногда рыдал по ночам, будучи приведен в столь великое нервное расстройство. По его словам, он достиг успеха потому, что основал свою политику на господствовавших в американском народе чувствах. Он начал с того, что уступил Японии все то, что общественное в Америке мнение почитало подлежавшим уступке, но когда остался неразрешенным один вопрос о трех миллиардной контрибуции, то американцы стали кричать, что со стороны японцев не достойно идти из-за денег на кровопролитие. Такое мнение в Америке сделалось до того господствовавшим, что Рузвельт перестал поддерживать необходимость уплаты контрибуции и даже написал микадо, что его дальнейшее упрямство лишит Японию поддержки со стороны и американской нации, и со стороны его самого, Рузвельта. Такое заявление имело последствием отказ Японии от своего денежного требования.