С. Ю. Витте - [112]
Юбилей сорокалетия судебных уставов составляет отчетливую грань в ходе освободительного движения. Первое открытое выступление широким фронтом, бодрое и решительное, встретило со стороны власти бессильное колебание – явное нежелание допустить банкеты и неспособность воспрепятствовать их устройству. Такое соотношение внушало ощущение бесповоротной победы, и с этого момента движение становится стихийным, его уж нельзя удержать и трудно направлять. Правительство тоже не могло остаться чуждым этому впечатлению, и еще в ноябре созвано было особое совещание для рассмотрения выработанного Мирским проекта коренных преобразований, исходившего точно также из признания «необходимости восстановить законность, значительно поколебленную в последние годы» и включавшего приглашение выборных от земства в Государственный совет. Конечно, такая полумера не могла бы удовлетворить повышенное настроение, но и она не была осуществлена. 12 декабря опубликован был указ Сенату о «мерах к усовершенствованию государственного порядка», в котором возвещался ряд реформ, но без упоминания о призыве народных представителей. Вместо этого выпущено было одновременно правительственное сообщение, которое задним числом осуждало «шумные сборища», предъявлявшие несовместимые с «исконными основами существующего государственного строя» требования. Осуществление реформ возлагалось на председателя Комитета министров Витте. Я был у него в самый день опубликования этих правительственных актов, и уже тогда до меня дошли неопределенные слухи об изъятии из первоначального проекта важнейшего, с принципиальной точки зрения, пункта о приглашении народных представителей. Пункт этот стоял в проекте под номером <третьи>м, что дало повод к бесчисленным остротам: с третьим числом у российского гражданина связывались самые невеселые представления – жандармерия была учреждена Николаем I под названием Третьего отделения, по третьему пункту (788-я ст<атья> Устава о службе гражданской) чиновники увольнялись от службы без прошения.
Я застал Витте явно смущенным: на вопрос, куда девался третий пункт, он вместо прямого ответа стал доказывать, что сущность же не в нем, а в тех коренных реформах, которые фактически преобразуют весь государственный строй, «ведь там (то есть в указе) есть все, что „Право“ требовало. Для того же вы и домогались народного представительства, чтобы реформы провести». – «А есть ли у вас гарантия, что работа не будет также грубо ликвидирована, как было с совещанием о нуждах с<ельско>х<озяйственной> промышленности?» Вопрос сильно рассердил его, он поднялся с кресла во весь большой рост, глаза зажглись яркой ненавистью, и изо всех сил стукнул он по столу кулаком: «Ну уж нет-с, извините-с. Я теперь им (!) так законопачу, что уж назад не придется вытащить». – «А что же означают угрозы правительственного сообщения, если власть сама признала необходимость реформ, которых требовало общество?» Он развел руками, словно говоря, что он-то тут ни при чем, но вдруг еще больше возвысил голос: «Да ведь теперь таких сборищ больше и не нужно». – «Во всяком случае, не думаю, чтобы долго пришлось ждать, пока выяснится, кто из нас был прав». В своих воспоминаниях Витте рассказывает, что одобренный государем указ вызвал такую радость у министров, что двое даже расплакались, именно потому, что указ содержал пункт о призыве выборных людей[152]. Но прежде чем подписать, государь вновь вызвал Витте и в присутствии великого князя Сергея Александровича предложил еще раз высказаться по вопросу о «привлечении общественных деятелей в Государственный совет», и Витте, избегая связать себя прямым ответом, умело подчеркнул, что «этот пункт есть первый шаг к представительному образу правления», следовательно, решение должно быть принято в зависимости от отношения государя к введению в России нового строя: если таковой признается недопустимым, то было бы осторожнее этот пункт исключить из указа. Таким образом, ответственность была переложена на государя, а для Витте значение самодержавия было неотделимо от держания власти в своих руках: приглашение для интимного обсуждения принятого уже в согласии с большинством министров указа окрылило Витте сладостной мечтой о возвращении утерянной власти.
Ровно через неделю, 20 декабря, я опять приглашен был к нему для обсуждения вопроса, примут ли общественные деятели участие в работе по осуществлению указа. Мои сомнения раздражали собеседника, он очень волновался и резко жестикулировал, как бы отмахиваясь от моих доводов. Во время спора зазвонил телефон, после короткого разговора Витте нерешительно положил трубку на рычажок и, не смотря на меня, совсем хриплым голосом произнес: «Вот вам и новость – Порт-Артур пал». А на стойкость Порт-Артура возлагались все надежды, героизм Стесселя неумеренно прославлялся, и впечатление от этого известия было подлинно ошеломляющим. Витте стал вспоминать о настойчивых усилиях, которые он прилагал, чтобы установить дружеские отношения с Японией, не жалел выражений по адресу великого князя Александра Михайловича, напоминал мне брошюру, которую давал для прочтения и в которой изложил всю историю дальневосточной преступной авантюры. Я отвечал ему: «Вы совершенно правы, но непостижимо, что вы не хотите сделать отсюда выводы, которые сами собою напрашиваются». – «Да, ничего бы этого не было, будь жив вот этот государь», – и он показал на большой портрет Александра III, висевший над креслом за письменным столом. <…>
