. Во время беседы он порывисто вскакивал с кресла и шагал по кабинету, широко раскидывая длинные, как бы развинченные ноги и, с полуслова улавливая мысль собеседника, постоянно перебивал его и сам, неприятным гнусавым голосом, бросал отрывистые фразы, требовавшие усилий, чтобы раскрыть их содержание. Блестящей особенностью его была интуиция, и сам он уверенно утверждал, что основные начала политической экономии «есть просто пустяки и выдумка людская… (Современная реальность не подтверждает ли столь еретический взгляд?) Государственному банкиру прежде всего требуется уменье охватывать финансовые настроения». Эта особенность, служившая возбудителем и источником творческой мысли, резко выделяла его на фоне бюрократии, утопавшей в бумажном море и поглощенной заботой о форме, о стилистике. Он стилистику и форму совершенно игнорировал, и она его тоже невзлюбила: речь его, как и письменное изложение отличались неправильностью и были тяжеловесны. Немало пришлось после его смерти поработать над толстыми тетрадями его воспоминаний, чтобы придать им некоторую стройность и последовательность
[150]. На мой взгляд, он был самым выдающимся государственным деятелем дореформенной России. Какое бы место он ни занимал, он делал его заметным, осуществляя благочестивое пожелание поговорки, что не место красит человека, а человек место. В его карьере не было ничего случайного: неуклонно повышаясь, он раньше или позже должен был дойти до поста министра. Но историческое имя доставила ему удачно сложившаяся обстановка, для которой он оказался наиболее подходящим человеком. На пост министра финансов он призван был в 1892 году, то есть в момент перелома общественного настроения, когда, как уже упоминалось, неспособность власти справиться с последствиями неурожая властно поставила в порядок дня вопрос о переходе России к более развитым экономическим формам – к капиталистическому строю, в свою очередь требующему правового порядка. Для осуществления такой задачи, естественно, больше годился бы представитель нарождающейся промышленности, но такая мысль показалась бы кощунственной властвующей бюрократии, представлявшей кровь от крови и плоть от плоти дворянства, которому индустриализация России грозила окончательным разорением. Витте очень кичился дворянским происхождением, а в душе был настоящим разночинцем. Все его симпатии были на стороне неограниченного самодержавия, а «ум привел к заключению, что другого выхода, как разумного ограничения, нет». Такая двойственность и должна была разрешиться беспринципностью, значительно обостряемою тем сопротивлением, явным и еще более тайным, которое на каждом шагу встречали смелые экономические реформы. Конечно, противодействие давало новую пищу «заключениям ума», но желание преодолеть препятствия, разрубить гордиев узел противодействий еще сильнее влекло симпатии к неограниченному самодержавию и приводило к старому компромиссу: «Король неограничен, пока творит нашу волю». Этот компромисс давал ему в руки равное оружие для борьбы с противниками. Таким образом, все оказывалось в порядке и заключения ума нисколько не тревожили, пока счастье борьбы не изменило и не дало им торжества над симпатиями.
Я познакомился с Витте, когда он уже был уволен – так внезапно и грубо – с поста министра финансов и любил уличать своих коллег, в особенности своего злокозненного врага Плеве, в беззакониях и произволе, искренне забыв, что, например, историческую реформу восстановления золотого денежного обращения сам провел с нарушением законного порядка, помимо Государственного совета. Но и теперь он видел болезнь самодержавия в ведомственной розни, я же старался доказать ему, что это лишь симптом болезни, подобно тому, как кожная сыпь служит лишь признаком внутреннего недуга. По его убеждению, для излечения болезни достаточно было добиться объединения деятельности министров, для чего и создать кабинет с премьером во главе, причем эта мысль не отрывалась от представления себя в роли премьера. Я же пытался привлечь его внимание к конституционному устройству, которое, за отсутствием практической надобности, так мало его интересовало, что он не отличал пассивного избирательного права от активного. После первой беседы, вероятно, не без его подсказа, в «Гражданине» Мещерского, читаемом государем, появилась статья, развивавшая мысль об образовании кабинета министров, на что я ответил статьей в «Праве», которое, как утверждает запись в дневнике Богданович, в 1904 г. лежало у государя на письменном столе. В ответ на эту статью Витте снова просил приехать к нему для продолжения беседы, и моим успехом было, что, уезжая осенью в Сочи, он взял с собою руководства по государственному праву и по возвращении был ориентирован во всех основных вопросах. Отсюда позволительно было заключить, что эта тема приобрела уже для высших сановников интерес практический. Действительно, были этому и другие доказательства, весьма оригинальные: два товарища министра – В. И. Ковалевский и Д. А. Философов – обратились ко мне с просьбой написать проект высочайшего манифеста, в котором в самых общих выражениях высказано было бы намерение созвать народных представителей. Идея эта, по словам Ковалевского, принадлежала управляющему Канцелярией его величества барону Будбергу, который имел в виду представить такой проект государю для опубликования на Пасхе. Практических результатов попытка не имела, но проект сохранился в бюрократических архивах и вместе с некоторыми другими материалами был представлен Витте в качестве «примерного дела» при выработке Манифеста 17 октября. Другая просьба, не менее неожиданная, исходила от министра земледелия А. С. Ермолова. В своем служебном кабинете он просил меня достать ему нелегальное издание – проект российской конституции, выработанный и изданный «Союзом освобождения»
