С мечтой о Риме - [65]

Если вы посетите сегодняшний Стамбул, то встретите многих людей, которым нравится подчеркивать преемственность между османской эпохой и Византией. Так, очевидным образцом великим мечетям Синана, несмотря на их минареты, послужила многокупольная конструкция Айя-Софии, и каждый турецкий экскурсовод в Айя-Софии с гордостью сообщит вам, что прославленное строение Юстиниана давно обрушилось бы, не будь оно дружески поддержано контрфорсами, сооруженными турецкими завоевателями.

В каком-то смысле мне хочется делать вид, что я верю в эту преемственность. Было бы славно говорить, что турки преобразовали и развили ту традицию, которую они застали, и что не было резкого культурного разрыва. Наверное, это будет политически корректно. Но, увы, подобные заявления не соответствуют действительности. Если вы взглянете на современный Стамбул со старой генуэзской башни, в ваших впечатлениях будут преобладать вздымающиеся в небо минареты, напоминающие ракеты. Закрыв глаза и задумавшись, что же случилось с римской цивилизацией на Средиземном море, когда оно стало мавританским, а не римским озером, вы почувствуете, что Пиренн был проницателен.

Что-то произошло. Что-то изменилось, и контраст совершенно очевиден на примере художественного творчества прежде единого римского мира.

Когда образованные греки бежали из Византии в 1453 году, они захватили с собой семена самого выдающегося расцвета искусства и культуры на памяти людей. Во Флоренции XV века мы видим возрождение классического идеала независимого человеческого духа, убеждения древних греков, что человек – мера всех вещей, гуманистического взгляда на вселенную. Вероятно, самым сжатым образом эта идея воплощена в близости двух рук с реалистичной пластикой – руки Бога и руки Адама, – как они изображены на потолке Сикстинской капеллы. Ничего подобного нет в мусульманском искусстве того или любого другого века, и вовсе не из-за технической недостижимости, а потому, что это теологически оскорбительно для ислама.

Однажды мне пришлось быть ведущим телевизионной передачи о тысяче лет турецкого искусства. Спустя какое-то время я поймал себя на интеллектуальной нечестности. Помимо рассыпаемых превосходных степеней, мне хотелось сказать кое-что еще, но язык при этом немел.

Мусульманский мир подарил миру некоторые из самых завораживающе прекрасных произведений искусства. Мало что в западной архитектуре сопоставимо с безукоризненной математической грацией и симметрией Исфахана, Бухары или Тадж-Махала. Однако после нескольких часов трескотни на камеру о том или этом феноменально изощренном шедевре стеклодувного дела или ковроткачества мне захотелось вскричать: да, но где же люди? Где человечество со всей его славой и несовершенством?

Снова и снова мне приходилось возвеличивать вклад великого Мухаммада Сиях Калама, который сделал несколько очаровательных рисунков шаманов, стариков с ослами и тому подобного. Но чем больше я восхвалял Сиях Калама, тем более осознавал его исключительность, то, что за тысячелетие турецкого искусства он был одним из немногих, кто ослушался запрета пророка и поглядел с юмором и любовью на свой собственный род.

Сиях Калам стал – на западный вкус – звездой телешоу, но правда в том, что он был лишь малевателем по сравнению с Питером Брейгелем или с любым из современных ему мастеров фламандского Ренессанса. Он – единственный представитель турецкого искусства, у которого есть подобие натурализма Брейгеля, и все же Сиях Калам не выдерживает сравнения, жестокая реальность еще и в том, что у него не было преемников. Он не стал основателем школы, и в исламском мире никогда не было традиции натуралистической живописи.

Говорите что хотите о чудесных исламских миниатюрах – они действительно прекрасны, – но им далеко до вершин западноевропейской живописи и рисования. Они с трудом дотягивают до предгорья.

Я говорю это без какого-либо стремления подчеркнуть западный культурный триумф. Я указываю лишь на что-то потерянное теми частями римского мира, которые были захвачены мусульманами. Подумайте, что случилось в Италии XV века. Настоящее чудо: Пьеро делла Франческа, Леонардо, Микеланджело и другие – все они переоткрывали и реинтерпретировали то понимание человеческих форм, которого первыми достигли греки и римляне. А теперь подумайте о произошедшем в Северной Африке XV века – можно лишь заметить, что там на фронте живописи было довольно тихо.

И это печально, ведь на протяжении многих столетий Северная Африка была неотъемлемой и культурно неотличимой частью Римской империи. Она была не только житницей города на Тибре, но также местом рождения нескольких императоров и интеллектуальным очагом. В число великих римских африканцев входят император Септимий Север, писатель Апулей, теолог Тертуллиан, поэт Клавдий Клавдиан и сам Августин, Отец христианской Церкви.

Я открываю восхитительную экономическую историю Рима 1926 года, написанную Ростовцевым[74], и гляжу на мозаику из римской виллы в Дугге, которая теперь находится в Тунисе. Мы видим участников вечеринки, почти готовой к началу. Два раба наливают вино из больших амфор в чаши для смешивания, которые держат двое гуляк. Другие рабы подносят полотенца и воду, делая приготовления к основательному симпосию. На одной из амфор написано по-гречески «Пей», а на второй – «Живи».