С четверга до четверга - [15]
— Дурачок…
— Вчера видел: стоит за сараем и в поле смотрит. Торф нес да и позабыл. Бросил корзину-то, а сам смотрит, и все.
— И я видал, — сказал чернявый жуликоватый парень. — Стоит столбом час и боле. В одной рубахе.
— Сестра пришла, за рукав отвела. Как малого.
— Он с этой сестрой и живет.
— Даром, что дурачок.
— Ну и что — всякой бабе мужик нужен.
Все помолчали, кто-то вздохнул, сплюнул.
— Вань! Подь-ка сюда! — позвал Сапер.
Ваня послушно подошел. Он бледно улыбался на все, он любил сейчас и лужи эти, и доски, и Сапера — всех. Теперь он их не боялся.
— Больной, больной, а таскать здоров! — сказал чернявый. У него желтело нездоровое, точно грязное всегда, личико, желтели белки хмурых угольных глаз, зло торчал худой нос. Но грудь его под халатом, там, куда смотрел Ваня, была прогрета мартом, дышала часто. Чернявый взял Ваню за полу, дернул вниз: «Садись!» — сказал сердито. От худой его лапы прошел сквозь тело слабый ток — тепловатый, обиженный, бестолковый. «Сирота» — вспомнил Ваня слово и тут же забыл.
— Давно здесь околачиваешься? — спросил чернявый.
— Не помню…
— А где тебе мозги-то отшибло? Не помнишь? — еще злее, с какой-то отчаянностью даже снова спросил чернявый.
— Брось — не трожь его, — сказал толстый рябой солдат. Он сидел раскорячившись, накинув стеганку на халат. — Садись сюда, не бойся! — он поощрительно похлопал по доскам. Но Ваня сел рядом с чернявым. Толстый солдат надул щеки, цыкнул меж зубов под ноги, плечом поправил стеганку.
— Ты их не слухай, Вань! Шпана! Меня слухай. Ты где живешь-то?
— А вон. Там вон. — Ваня кивнул на флигель.
— Это где главврач?
— Мы внизу, а он сверху живет, — ответил Ваня. Толстый все ухмылялся ему рябинками маслянистых щек, но за круглой складкой тупого лба, внутри, в клубке сплетений, пульсировал лениво багровый сгусток…
Ваня со страхом смотрел туда.
— На — поиграй! — ласково сказал рябой, протягивая на ладони губную гармошку. Глаза его прищурились, стриженая голова вспыхнула рыжинками.
— Не надо, — сказал Ваня и встал. — Не надо…
— Бери, бери! — рябой насильно сунул гармошку ему в карман. Ваня, пятясь, отошел, затопал по крыльцу.
В коридоре он присел у холодной печки, вытер лоб, вздохнул с облегчением, вспоминая: там, в потемках душевных, у Рябого вызревало, шевелилось какое-то страшное дело. Какое? Думать стало невыносимо, Ваню передернуло: где-то в черепе опять сжалась боль, набухая, потянула за сердце, выжала каплю, и капля скатилась в пустоту и налилась другая.
Он сбросил дрова на пол, грохот нарушил оцепенелость. Рука сама нащупала коробок, чиркнула спичкой, пустила по сухой коре веселые лесные огоньки.
В них был отблеск полуденной опушки, обтаявшие кусты у грязной обочины, неторопливое постукивание деревянного валка. Лошадь, не спеша, тащила дровни по навозному ледку, пахло волглой шерстью, чистой водой, вербным расплывчатым солнцем. Ваня сидел в дровнях, не шевелясь. Иногда из-за поворота опахивало студеной синью, с обтаявшего поля слетали тяжелые черно-синие грачи.
Гармошка притягивала губы, у нее был сладковатый жестяной привкус. Ваня тихонько сплюнул, попробовал еще раз. Сестра сидела на кровати, слушала удивленно. Потом стала тоненько подпевать:
Ваня Играл, закрыв глаза. Грустно, сипловато пел кто-то. Не сестра, не Люда, не гармошка. Какая-то девушка стояла в двух шагах, капли таяли на серой ушанке, — лица не было — туманность. Молочный туман висел меж деревьев, к мокрой стали прилипла рыжая сосновая хвоинка.
Туман редел, слоился, его подсвечивало ржавым заревом, потом что-то ударило в землю, под полом, еще раз, Ваня сбился, пение оборвалось, липкий дым оседал все ниже, на клеенке стола с мельчайшей четкостью проступил красный чайник, немытый стакан, хлебные крошки.
— Ну чего ты? Играй! — сказала сестра. — Молодец какой! Ты ж умеешь!
— Не могу…
Немецкая гармошка лежала на подоконнике. Но больше он ее никогда не брал: во рту остался привкус чужой слюны, от которого давило, поташнивало под ложечкой, словно в комнате под половицами лежал и ждал продолжения музыки неотпетый труп в узком лягушачьем мундирчике.
Толстый солдат подошел, подмигнул рябой щекой, сел рядом на приступке.
— Как жизнь, Ваня?
Ваня посмотрел сонно, но остался сидеть: его разморило на припеке, земляной мокрый запах щекотал ноздри, даже глаза слезились. Он кивнул на забор, где рядком грелись серые воробьи.
— Я им хлеба даю, — сказал он доверительно.
— Правильно — пусть пожрут от нашей пайки. — Рябой хлопнул его по спине, ловко кинул папироску в губастый рот.
— Смотрю я на тебя и жалею — парень ты видный, а живешь как… Кормит хоть тебя твоя-то?
— Кормит, — тихо сказал Ваня.
— Принеси-ка стаканчик, — попросил рябой. Ваня послушно встал, сходил в комнату, принес граненый стакан. Рябой ловко выбил пробку из чекушки.
От водки тепло пробрало до самого сердца.
— Ты меня слухай, — говорил рябой степенно. — Меня все знают. Если кто обидит — ко мне. Я черному-то хотел морду набить за тебя. Понял?
— Да, да! — говорил Ваня, улыбаясь и ничего не понимая, так было хорошо. В радужном круге медленно ехали окна, сосульки, скворечня за сараем, рыхлые облачка.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Исторический роман Н. Плотникова переносит читателей в далекий XVI век, показывает столкновение двух выдающихся личностей — царя-самодержца Ивана IV Грозного и идеолога боярской оппозиции, бывшего друга царя Андрея Курбского.Издание дополнено биографической статьей, комментариями.
Может ли обычная командировка в провинциальный город перевернуть жизнь человека из мегаполиса? Именно так произошло с героем повести Михаила Сегала Дмитрием, который уже давно живет в Москве, работает на руководящей должности в международной компании и тщательно оберегает личные границы. Но за внешне благополучной и предсказуемой жизнью сквозит холодок кафкианского абсурда, от которого Дмитрий пытается защититься повседневными ритуалами и образом солидного человека. Неожиданное знакомство с молодой девушкой, дочерью бывшего однокурсника вовлекает его в опасное пространство чувств, к которым он не был готов.
В небольшом городке на севере России цепочка из незначительных, вроде бы, событий приводит к планетарной катастрофе. От авторов бестселлера "Красный бубен".
Какова природа удовольствия? Стоит ли поддаваться страсти? Грешно ли наслаждаться пороком, и что есть добро, если все захватывающие и увлекательные вещи проходят по разряду зла? В исповеди «О моем падении» (1939) Марсель Жуандо размышлял о любви, которую общество считает предосудительной. Тогда он называл себя «грешником», но вскоре его взгляд на то, что приносит наслаждение, изменился. «Для меня зачастую нет разницы между людьми и деревьями. Нежнее, чем к фруктам, свисающим с ветвей, я отношусь лишь к тем, что раскачиваются над моим Желанием».
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.