С четверга до четверга - [17]

Ваня напряженно прислушивался к его ровному, словно жестяному, голосу. В голосе за плоским равнодушием лежала всесильная власть. Оттуда — из Нечто за улицей, из чуждого машинного Нечто.

— Вышел и что увидел? — переспросил голос. — Или не увидел?

— Нет, — сказал Ваня вяло.

— Что ж ты делал на крыльце? Ведь еще ночь была, а?

— Там хорошо было…

— Не прикидывайся! Вышел на крыльцо, а нашли за углом. И голова разбита. И вон — губа. — Он показал карандашом.

— Не помню…

— А как фамилия твоя? Правда не помнишь? — забываясь, человеческим, ожившим от удивления голосом спросил следователь.

— Не помню…

— И как за угол завернул?

— Нет…

— Ну, скажи, что помнишь. Сам скажи.

— Куст и это… Не знаю…

— Какой куст?

— Куст, не куст, а… Махонький такой клубочек, а в нем…

Ваня осекся, испугался лживости хитрых слов — слова здесь были пустышками. Он сморщился, нагнул голову.

— А что в кусте? Что «это»?

Ваня махнул рукой. Из испуганных глаз, упертых в стену, по вялому лицу поползли слезинки, он не замечал их: он опять увидел это отвратительное «нечто», пульсирующее в темноте сладким ожиданием убийства. Он не помнил ни рябого лица, ни зловещего шепота — только эту пульсацию в пустоте бессмыслицы. Он хотел бы сейчас уйти, спрятаться, бежать из комнаты, где его заставляют насильничать над собой, он хотел бы укрыться в теплом облаке, которое сеет мелкий дождь на апрельскую пашню. Рыхлая земля дохнула в лицо навозным соломенным духом, он услышал скрежет лемеха по камешкам, бряканье постромок, отфыркиванье лошади. Чей-то далекий знакомый голос крикнул, подбодряя: «Н-но, милая!» — и Ваня забыл про комнату, про следователя, про все — он ощущал сейчас только одно: там, в глубине чернозема, дремлет маленький тугой росток, согреваясь с нами на зеленом солнце.

Он успокаивался, утерся, провел ладонью по бинтам головы, глубоко, всей утробой, вздохнул.

— Ну, иди, иди… Ладно, что ж с тебя взять, — смущенно-сердито заговорил краснощекий парень, постукивая карандашом по тетрадке. — Куда ты? Дверь — вот она. Пошли там… Ну, ладно — я сам позову.

С минуту он сидел не шевелясь, растерянно щурясь на кончик графита. Записывать он ничего не стал.

* * *

Рябой солдат выписывался. Он обходил койки, за руку прощался с соседями по палате. Гимнастерка с двумя колодками обтягивала его круглую грудь.

— Бывайте, хлопчики!

— Куда ж теперь?

— Мне еще месяц дали. К матухе смотаюсь. В Харьков.

Он заглянул в ординаторскую, чтобы попрощаться с сестрами. В ординаторской на клеенчатом диване сидел Ваня и грыз сушку. Сестра Козлова и хирург — завотделения — Полина Абрамовна стояли спиной к двери и разглядывали ленту кардиограммы. Рябой поколебался, усмехнулся, просунулся боком.

— До свиданья, девушки! — сказал он весело. — Отчаливаю!

— До свиданья, Полюхов, — ответила врач.

— Счастливо, выздоравливайте, — сказала сестра. Рябой протянул ей руку. Со стуком упала табуретка, и Ваня, побледневший, с открытым ртом, загородил сестру.

— Не надо! — крикнул он.

— Ты что это?

— Ты что, Ваня, Ваня!

Но он пробился сквозь родной голос — он кинулся и вцепился в пульсирующий клубочек, затаившийся за рябой ухмылкой, он рванул гимнастерку, оторвал карман. Рябой толкнул его на диван, отшвырнул ногой табуретку, матерясь, затопал прочь по коридору. Врач побежала за ним, а сестра нагнулась и подняла с полу сложенную квадратиком десятирублевку, крикнула:

— Полюхов! Погоди! Он же больной… Вы деньги обронили! — Она обернулась к Ване. — Сдурел ты, что ли!

В ординаторскую молча вернулась врач, хмуро сказала:

— Придется его в палату перевести. Это, вероятно, после шока. Ну, что еще у вас там?

Она смотрела на раскрасневшуюся растрепанную сестру: развернув десятку, та впилась в нее ненормальными глазами. — Ну, что с тобой теперь, Козлова? — повторила врач недовольно.

— Полина Абрамовна! Это ж — мои деньги! Вон — зеленкой край испачкан. Я ж их во вторник Петру Родионычу дала. Долг отдавала. А в среду его убили. Господи! Долг отдавала!..

— Откуда же они здесь?

— Да у этого рябого из кармана выпали. Когда Ваня ему гимнастерку порвал. Бегите за ним, Полина Абрамовна, его остановить надо, что ж это делается!

— Я сейчас позвоню, — жестко сказала врач и сняла трубку.

Рябого задержали на станции Долгопрудная Савеловской железной дороги ровно через двое суток.

* * *

В мае отколупали старую замазку и открыли одно окно в палате выздоравливающих. Сырой травяной холодок смахнул соринки с тумбочки, прошелся по затхлым простыням. Старый Сапер весело погладил культю, впрягся в костыли, просунулся к подоконнику. На заборе сохло цветное женское белье, на кухне гремели бидонами, лениво переругивались поварихи. Подошел по двору Ваня. Он был побрит, чисто одет в старенький китель. Этому всему его научила Люда.

— Принес? — спросил Сапер.

— Принес.

Каждый день перед обедом Ваня приносил ему из ординаторской сегодняшнюю газету. Как это делать, его никто не учил. Сапер достал очки, к которым никак не мог привыкнуть, смущаясь, надел их, облокотился, читая заголовки.

— Сеют и сеют! — вздохнул он. — Победили и сеют. А мы тут окопались…

— Кого победили? — спросил Ваня.

— Фрицев, кого ж еще. Гитлера, заразу ему в… Эх ты, милай!